Жена. Главка тридцать шестая: друзья и родственники
В конце года из Бостона приехал мой папа – на Рождество, нас навестить и на день рождения своей старшей сестры Инны, которую он в детстве чуть не застрелил из дамского пистолета. Это был наш первый год в Нью-Йорке и мы многого не знали, в частности, что на Рождество и ряд других государственных праздников закрыты практически все магазины, в том числе винные. Мы ехали на Рождество к маминому брату дяде Юре и не знали, что делать: нельзя же приходить в дом с пустыми руками. И тут на пути попадается еврейский магазин, которому Рождество по барабану, не праздник уж точно, торговля идет полным ходом, но из спиртного только какое-то сладкое еврейское вино, которое к тому же оказалось забродившим. Но урок мы получили.
Вообще эмиграция многому учит и кое-что открывает. Например, что в этих обстоятельствах пересадки корней на новую почву родственники оказываются ближе и важнее друзей. Ведь мы все проходим в юности через открытие, что друзья постепенно заменяют место родственников, конкурируют с ними, и это длиться всю молодость, после которой родственники опять оказываются важнее друзей. Эмиграция, по крайней мере в нашем случае, проделала этот трюк явочным порядком: родственники помогали нам и в Нью-Йорке, когда мы были порой беспомощны как дети, и в Бостоне, где друзей у нас так и не появилось. Были приятели, в том числе по Девис центру Гарварда, но при всей симпатии, это были именно приятели, сослуживцы, знакомые, но ничего похожего на тот дружеский круг, который у нас сохранялся со школы, потом был потеснен друзьями по андеграунду, у нас в эмиграции не возникло.
Многие в эмиграции обзаводятся дружеским кругом из одной эмигрантской волны, но мы как приехали одни, вне волн и поколений, и так одни и оставались. Конечно, можно было найти более-менее близких по духу на эмигрантских тусовках, но мы, к огорчению Тани, ходили на них крайне редко, разве что приезжал кто-то из знакомых. Но таких людей вроде Левки Рубинштейна, Миши Шейкнера и еще двух-трех, можно было пересчитать по пальцам, а заводить новых не только друзей, но даже просто приятелей и знакомых я не стал.
Здесь работал странный механизм, я уже рассказывал, как поссорился со многими из своего окружения в Петербурге из-за их политической позиции, ставшей пропутинской и патриотичной, но когда я сравнивал своего знакомого в Нью-Йорке или Бостоне с теми, с кем мы дружили до перестройки, то этого сравнения никто не выдерживал. Дело было не только в принципиально разном опыте и очень часто получалось, что пока ты имел андеграундный, нонконформистский, антисоветский опыт, твои новые знакомые были вполне советскими людьми, и это были разные берега у одной реки. Плюс эстетические противоречия, скажем, поехали мы как-то в гости к новым знакомым (это было уже в Бостоне), и там очень симпатичная хозяйка дома громогласно объявляет, что вдалбливает детям, что искусство кончилось вместе с импрессионизмом, а после начинается, типа, псевдоискусство. И какие общие интересы можно искать в ситуации полного эстетического несовпадения?
И только сейчас я понимаю, что искать совпадения было не только можно, но и нужно. Да, советский опыт был противоположным, эстетические пристрастия не совпадали, но общим было настоящее, и в нем можно было искать точки пересечения. Но я посчитал это слишком затратным, мне, кроме моей Таньки, практически никто был не нужен. Я как всегда много работал, писал, в том числе для России буквально с первых дней эмиграции для газеты «Дело», научные статьи, свой проект в Девис центре, а все остальное заменяла мне моя Нюша. Это было не очень честно по отношению к ней, ее работа состояла в домашних делах и помощи мне, но ей нужно было общение, мне хватало ее. Женщины ведь куда более социальны, они общаются поверх жизненного опыта и эстетических пристрастий, которым не придают слишком большого значения и готовы дружить и общаться с теми, с кем в другое время никогда бы этого не делали. Не все, конечно, но многие.
А для меня Танька была акустикой, сценой, зрительским залом, и я, желая сэкономить на усилиях превращения знакомых в близких приятелей и даже друзей в новых обстоятельствах, обрек и себя, и ее на одиночество. И пока она была со мной, мне хватало и ее и общения с родственниками. Их было немного, они почти все помещались за одном праздничным столом у дяди Юры, к которому мы ехали на Рождество, или за праздничными столами в Бостоне, где была вторая часть небольшого семейного клана. Что же касается дружеского круга, то он так и не появился, а с несколькими знакомыми, которые могли превратится в друзей, в итоге развели те же политические разногласия.
Наше последнее лето в Нью-Йорке прошло под знаком моего кома в горле, которое я пытался лечить леденцами, что, пока их сосешь, вроде как помогает, а как только леденец истаивал во рту, ком возвращался с удвоенной силой. Но сейчас, когда я вспоминаю это время, оно видится мне почти идиллическим. Мы ездили гулять, ходили по музеям, потому что у меня еще действовало удостоверение от радио «Свобода», много бывали в парках. И однажды, сидя на поляне в Prospect Park в Бруклине, мы увидели как пара черных молодых людей, он и она, танцевали на соседней поляне. Они это делали в том числе и для нас, то есть для зрителей, но при этом были одни на поляне и что-то простое собой символизировали, я их снял и запомнил.
Потому что память весьма странный инструмент, скажем, я хочу вспомнить, как это было жить с постоянным комом в горле, и не получается, а вот наша с Танькой жизнь представляется какой-то светлой и простой, хотя такой никогда не была. Но памяти нравится нас обманывать, погружая не в прошлое, а в его отретушированный, отредактированный вариант. Мы с ней просто жили, и то, что сегодня это представляется не раем, конечно, но каким-то обещанием его, какой-то светлой беззаботностью, то это от желания сделать себе еще более больно. Ведь мы сами инквизиторы себя, и горазды на выдумывание пыток.
А в конце лета мы собрались и переехали в Бостон, на квартиру, снятую для нас Алешей, не в Кембридже, а в соседнем Сомервилле, что было немного дешевле, чем в Кембридже даже при условии более-менее приличных денег, которые я получал в Гарварде. Это, кажется, был четвертый переезд в Америке, но далеко не последний. И эти переезды, не случайно именуемые в России маленькими пожарами, есть приготовление к вечному переезду на постоянную квартиру. Потому что пока мы живы, все квартиры – временные.