(понятно, почему так больно, но почему так стыдно?)

Ложь обычно тем больше, чем более проста. Понятно, почему лгут политики: они вынуждены защищать свои интересы и выдавать их за интересы общества. Чем больше разница, тем выше пафос и крупнозернистее ложь, пафос пытается скрыть дистанцию между интересами политика и прокламируемыми ценностями, риторика оказывается нагруженной как лошадь при отступлении.

Понятно, почему лгут эстрадные певцы: они вынуждены утверждать романтическую систему ценностей, которая противоречит их реальным интересам и очень часто циничной (по этой причине) природе. Поэтому они вынуждены скрывать это противоречие за акцентированной эмоциональностью, предназначенной для сокрытия холодной расчетливости. Если способности понять это обстоятельство не велики, то градус романтизма и эмоциональности будет еще выше, чтобы скрыть противоречие с перехлестом пены.

Понятно, почему лгут защитники детей и обездоленных — они вынуждены скрывать свою зависимость от власти в ситуации, когда общество денег не дает или дает значительно меньше; и испытывают к власти естественную благодарность, которую вынуждены затушевывать из-за подмоченной репутации власти. Выбирая, таким образом, между обществом и властью сторону последней, они вынуждены лгать, так как ситуация, когда государство (по своим соображениям) щедрее общества, является исключительной, а все риторические приемы позаимствованы из практики правозащиты с диаметрально иной общественной ситуацией.

Понятно, почему лгут критики власти, которые лгут тем больше, чем сильнее они зависели от критикуемой власти в прошлом, даже если не зависят от нее сейчас. Полученные преференции никуда не делись, они были использованы, и сколько не делай вид, что это несущественная деталь, потерявшая актуальность ввиду срока давности, никуда не делись социальные и материальные преимущества, ставшие следствием этих преференций, и не исчезла необходимость это скрывать.

Понятно, почему лгут те критики режима, которые не получали никогда никаких преференций от властей, были недовольны обществом за отсутствие поддержки их системы ценностей и стратегии самоутверждения, обижены на власть и общество, но вынуждены скрывать, что обижены на общество больше, чем на власть, что жизнь прошла не так, как они рассчитывали, и не могут это артикулировать.

Понятно, почему лгут мужчины, которые зависят от женщин больше, чем им это хочется признать, и зависят очень часто не в том, о чем в состоянии говорить. Понятно, что они еще лгут как политики, эстрадные певцы, защитники детей и критики режима, но при этом лгут как мужчины, которые не получают от женщин то, что ожидают, страдают, что не соответствуют роли, скажем, мужественного брутального героя, навязываемого социумом, а уровня рефлексии подчас недостаточно, дабы рационализировать это несоответствие.

Понятно, почему лгут женщины, которым узкие рамки половой идентификации навязаны культурными традициями, далеко не всегда осознаваемыми. Они лгут в той социальной роли, которую выбрали (большей частью под нажимом общества). И еще они лгут потому, как не могут признаться, что стыдятся процесса старения и убывания женской привлекательности (по меркам доминирующих культурных констант). И испытывают боль тем сильнее, чем больше гордились ранее своей красотой (если она была, а она всегда есть, даже если ее нет), и тем больше принуждены лгать, умирая заживо.

Понятно, почему лгут дети, вынужденные донашивать за родителями их неудавшиеся социальные роли, за обществом — не получившиеся идеи, фобии и формы гордости, за культурой ее многочисленные стереотипы; лгут, как слабый среди сильных, пока не обретают силу и взрослость, которая позволяет уже лгать, как взрослый.

Понятно, почему лжет старик, напирая на свое право делиться мнением, иметь и жарко высказывать его по любому поводу, скрывая за горячностью острую потребность оправдания прожитой жизни и подтверждения ее правоты, на которое обычно не щедро его окружение, имеющее свои символические цели.

Понятно, почему лжет человек, помимо необходимости лгать в пространстве многочисленных социальных ролей, выборочно перечисленных, хотя этот список кораблей я не дочел, понятное дело, до середины. Но еще врет, как смертный, вынужденный лгать в рамках того религиозного мифа, который выбран им для облегчения процедуры самообмана, или вне каких-либо конвенций (хотя такого просто не бывает), как обреченный в первом, втором, третьем акте умирания, стараясь не смотреть на занавес, который закроется не по его команде.

Понятно, что ложь — социальная и культурная уловка, позволяющая преодолеть противоречие между мечтой и реальностью, но используемая всегда в рамках иллюзорного представления о собственных интересах. По поводу которых человек лжет себе больше, чем кому бы то ни было еще, стараясь казаться в своих глазах лучше, чем есть на самом деле, потому что отказаться ото лжи — означает остаться голым и незащищенным. А ложь голого человека в социальной пустыне справедливо представляется ему более страшной и  опасной, чем ложь облаченного в социальные латы.

Ложь себе, понятное дело, наиболее трудоемкое и наиболее употребительное занятие: трудоемкое, потому что до конца обмануть себя слишком сложно, пока сознание нам еще принадлежит, и употребительное, потому что без социальной, культурной, политической лжи прожить весьма проблематично; без лжи себе, лжи антропологической, пожалуй, невозможно.