Я уже как-то рассказывал, как юная Дуня пришла устраиваться ко мне на работу в журнал «Вестник новой литературы». Ее предложение, на первый взгляд, было заманчивым: она хотела заниматься продвижением журнала, представлявшего две линии ленинградского и московского андеграунда. И уверяла, что сможет с помощью своих обширных знакомств продвинуть журнал в топ, а ее деятельность я смогу оценить по росту тиража. Мол, ее оплата будет являться только процентами с роста тиража.

Ее направили ко мне наши общие знакомые, их было немало, мы принадлежали к разным, но близким компаниям, к разным, но, казалось бы, родственным культурным кругам. В самом общем плане, ее кругом был культурно продвинутый слой золотой молодежи, мажоров, понимающих толк в современном искусстве. Что могло кому-то показаться близким к позиции андеграунда, но эта близость была, конечно, иллюзорной. Мажоры, даже самые культурно уточненные, всегда настороженно относились к нонконформистам, правильно угадывая в их позиции, неприятное отрицание позиций их отцов (да и их тоже), как конформистских. Но, помимо социокультурного несовпадения, я в ней – несмотря на желание понравиться – мгновенно ощутил игру в жестокую и хулиганистую стерву, а этот тип женственности был мне противопоказан. Однако, для всего дальнейшего будет небесполезно запомнить, что в 1989 Дуня Смирнова хотела работать в журнале, представлявшем андеграунд, возможно потому, что его потенции никому, в том числе и мне, и другим не были ясны.

Дуня как раз только перебралась из Москвы в Ленинград и вышла замуж за Аркашу Ипполитова (в скором времени хранителя Венецианской гравюры в Эрмитаже), и даже родила от него сына. Зачем это было нужно Дуне, в общем понятно, самые хулиганистые стервы падки на ярких мужчин. Зачем это нужно было Аркаше, который был открытым геем, жил со своим постоянным партнером Шурой Тимофеевским, понять сложнее, да и нужно ли? Важно, что Аркаша и Шура, были настоящими интеллектуалами, естественно мажорами, дистанцировавшимися от официальной культуры, но приемы этого дистанцировании были подчас очень смешными и внешними. Шура, например, покрасил потолок своей московской квартиры в черный, отливающий зеленым цвет, это как бы должно было уравновесить ту поддержку, которую он получал от отца, такой бунт в стакане воды. Что не помешало ему стать в определенный момент мотором «Коммерсанта» и ряда других проектов, в которых обязательный успех всегда был ответом в конце задачника. Иначе зачем браться?

Понятно, что жизнь представляла собой почти перманентный бунт, который естественным образом обретал сексуальные черты: сексуальная продвинутость и отсутствие барьеров всегда позволяли использовать секс в виде черного потолка. К чести Дуни нужно сказать, что чутье на ярких мужиков ее не подводило, хотя она сама была во многом очень дремучей и мало читавшей барышней. Потом, когда она возглавила бюро «Коммерсанта» в Питере, и стала канать под солидняк, возможно, ей приходилось читать больше, да и общение с умными людьми даром не проходит. Но даже в ее самом респектабельном варианте облика (а таких обликов у нее был целый комплект) просвечивала веселая и жестокая стервозность. Причем она сама решала, в какой степени показывать или скрывать эту стервозность; она была, конечно, рукотворной, но при этом помогала канализировать ту энергию бунта, которая в ней постоянно бурлила. Никакие групповухи и сексуальные бардаки не освобождали от давления подспудного анархизма и неудовлетворения, но она всегда умела использовать обе руки: девочку с арсеналом незаменимых знакомств на самом верху и сексуальную хулиганку, получающую радость от чужого унижения.

Хотя мы виделись нечасто, ибо иллюзорная близость наших культурных кругов, чем дальше, тем больше развенчивала эту иллюзорность, но общих знакомых было много, и слухи доходили. В какой-то степени участие в «Школе злословия» было каноническим для нее, она нашла телевизионный механизм канализации своей энергии протеста, она вместе с Таней Толстой всегда прибегали к одному, примерно, приему: заманить более-менее известного человека на мормышку той известности и принадлежности к постсоветской культурной элите, которую обе эксплуатировали, а потом дискредитировать его, выставляя в ложном свете.

Понятно, что это работало только до того момента, когда подвергаемый экзекуции не приходил к пониманию, что овчинка выделки не стоит. Что подвергаться унижению ради возможного роста популярности – слишком затратно, и не срывался с крючка, как тот же Парфенов. Понятно и то, что дамы, получавшие наслаждение от возможности легального втыкания иголок в мягкие места пациента, тщательно выбирали жертву, не позволяя возникнуть ситуации, когда сидящий напротив окажется поумней и пообразованней и не выведет их на чистую воду. В принципе, обыкновенный интеллектуальный лохотрон, поучаствовать в котором желающие всегда находились.

В любом случае и до замужества на Чубайсе Дуня Смирнова вполне оправдывала те две линии, которые проступали сквозь нее как электрические разряды от поражения молнией. Ее принадлежность к элите, которая открывала многие двери, и ее психологическая и иезуитская провокативность, ее бунт в принципе против всего, который придавал ее натуре двойственность, а вот мерять эту глубину многим было недосуг.

Именно поэтому для меня так мало нового в ее откровениях в интервью Собчак, которые разобрала Мария Певчих, показывая, что тот слой «блистательных интеллектуалов», к которым Дуня относит и Суркова, и Пескова, и Кириенко с Симоньян, есть лишь слой лохотронщиков, умело наваривающих на продаже своему работодателю в Администрации президента некую удивляющую профанов сложность, за которую Кремль платит звонкой монетой. Но мне не столь и важно, насколько эти люди воры и мошенники, важнее, что они никакие не интеллектуалы, а сырое в подозрительных пятнах полотенце, которым другие интеллектуалы вытирали руки и пот со лба.

И это очень характерно для Дуни с ее небольшим кругозором и непомерными амбициями светской львицы, подруги умных и ярких мужчин, сексуально озабоченной хулиганки от постельных приключений. Ее механизм различения реагирует именно на свет, на его яркость: то есть если мужчина излучает свет успеха, для нее это синоним интеллектуальной состоятельности. У нее отсутствует возможность поставить под сомнения эту связку, которая представляется ей очевидной. И она идет на свет как бабочка, но, что для бабочки вроде как чуждо, рубит с плеча по всему, что ставит под сомнение рифму между успехом и интеллектом.

И в очень важной и симптоматичной степени — это и есть путь постсоветской интеллигенции, которая, как та же Дуня, начинала с интереса к андеграунду с его потенциями и естественной яркостью, но когда свет потенциального успеха стал мигать, грозя погаснуть, переключилась на другие источники света. На тех, кто спорил с официозом, как интеллектуалы-мажоры в начале перестройки. Пока труба не сыграла зорьку, и Дуня, как постсоветская душечка, не пришла к выводу, что не стоит выдумывать велосипед, и если успех снискало поколение чиновников, в юности не чуждых интеллектуальных запросов, то вот это тот слой, который можно обернуть вокруг себя как кружева.

Нормально быть сексуально озабоченной анархистской и при этом любить путинских сановников, в виде источников фаворского света. Важно, что этот же путь проделала эпоха, начиная от бунта и черных потолков, а кончая поисками того, что искала не где-нибудь, а под кремлевским фонарем. Вот там лежит пуговица от чьего-то пиджака: забывчивость гения, это так знакомо.

В Медузе пишет достаточное число вполне, казалось бы, вменяемых авторов разного толка, есть вроде как что читать на разный вкус, пока неминуемое раздражение не разлучит нас и не перекроет кислород. И, однако, в общем и целом это издание — приговор постсоветской интеллигенции. И не только из-за позорного «мы отбили нашего парня»; Навальный неслучайно столь много уделил внимания какой-то невероятно инфантильной социополитической позиции издания, полагая его если не апофеозом, то ярким примером современного конформизма.

Дело не только в том, что Медуза – это реинкарнация Афиши с этим бодрячеством, почти комсомольским задором и идейным оптимизмом, который культивировал такое отношение к происходящему, которое позволяло хороши жить при любом режиме. Медуза – это символ того интеллектуального дезертирства, которое, безусловно, шире и отдельного издания, и вообще журналистики, и во многом — неисследованное явление постперестроечной культуры.

Начать можно с того, что бросается в глаза. Со стиля. С этих предуведомлений, напоминающих катехизис для бедных. Типа, мы отвечаем на ваши стыдные вопросы, тут же этот стыдный вопросзадается и на него предлагается вариант ответа. Вообще эта игра в угадайку в предуведомлениях и общий посыл: вы не знаете, как к этому относиться, мы сейчас объясним. Рассказываем.

Казалось бы, противоречие в самом целеполагании. Катехизисное: вы, мол, не удосужились об этом узнать, мы за вас проделали эту титаническую работу, и вот ее результаты. То есть такой немного снисходительный взгляд сверху вниз, читатели – дети, журналисты – взрослые, рассказывающие о том, чего дети по причине малого возраста еще не знают. Но после прочтения узнают.

А прилагательное стыдный как бы должно примирить и сгладить неприятное ощущение от всезнающего тона, вам стыдно от незнания, но мы поможем вам этот стыд преодолеть. Уже в этом есть огромная доля лицемерия: ведь в том, чтобы не знать – что угодно, от дня рождения солнца русской поэзии до расшифровки аббревиатуры СССР – стыдного ничего нет. Вообще незнание не попадает в категорию стыда, если только кто-то не наделит его таким смыслом. В жизни так легко встретить человека, ничего не знающего по теме, для вас представляющей профессиональный интерес, но при этом сведущим в том, в чем вы ни в зуб ногой. Знание – вообще не то, чем стоит гордиться, и не только потому, что оно уму не научает и к совести не призывает. В любом случае это не та проблема, которая разрешается в короткой заметке, представляющей собой почти всегда редукцию знания. То есть не знание вообще, а воду, в которой помыли ему ноги.

Другой не менее популярный посыл: сообщение о том, что есть культурные вещи, к которым у всех должно быть примерно одинаковое отношение. Типа: вышел новый альбом Оксимирона, вы знаете, что делать. (Предполагается: надо срочно идти и покупать его, скачивать, чтобы не было потом стыдно, что вы не знаете, о чем там речь). Это тоже какой-то невероятно архаичный и самоуверенный подход к культуре, которая как бы состоит из явлений, на которые можно не обращать внимания, и тех, которые должен знать каждый культурный  человек.

Здесь Медуза похожа на ранний КоммерсантЪ девяностых, который в похожей манере оформлял культурные новости: мол, мы пишем о том, о чем вы, достопочтенные отечественные коммерсанты (которых тогда еще не было, они только рождались), должны знать, дабы не попасть впросак в трудный момент.

Кстати, между Медузой и Коммерсантом много неслучайных сближений. Например, ощущение, что все тексты этих изданий пишет один автор. В случае с Коммерсантом, имя этого автора известно: это – Максим Соколов, стиль которого так понравился редакции, что они правили тексты в его духе, будто сто тысяч максимовсоколовых писали на разные темы, но одинаково. Понятно, что это было в ту эпоху, когда все вроде как были с одной стороны баррикад, а вот когда реальный Максим Соколов оказался вполне консервативным и убогим мракобесом, от его услуг решено было оказаться, но он, кстати говоря, продолжает писать точно так же с именами-отчествами героев, что кому-то представлялось очень смешным.

Я не знаю, кто в Медузе формирует этот не менее отвратительный общий стиль посудомоечной машины, но минимальные стилистические расхождения между текстами разных авторов говорят о таком же неумном и тоталитарном метрономе. Выпекать тексты с корочкой, поджаренной с одной стороны и похожим вкусом, глупая идея.

Но вернемся к предуведомлениям, к стыдным вопросам, и игре в катехизис. Если внимательно рассмотреть, что происходит в рамках этого первого абзаца, выделенного жирным шрифтом, то можно прийти к странному ощущению. Вначале как бы озвучивается некоторая проблема, которая однако получает не интеллектуальное разрешение, а эмоциональное. То есть интеллектуальная проблематика подменяется отношением к ней. Что позволяет редуцировать смысл, сделать его тривиальным, доступным эмоциональному отношению.

На первый взгляд это вроде как похоже на: все что вы всегда хотели знать о сексе, но боялись спросить. Но в том-то и дело, что фильм Аллена (как и сама постановка вопроса) пародийные. В то время как Медуза все это проделывает на полном серьезе: переводит проблему из интеллектуального поля в эмоциональное, где на пальцах объясняет, что, собственного говоря, происходит.

Казалось бы: почему нет? Может быть, это все в рамках того самого освобождения от стыда незнания, которое стало фирменной фишкой издания? Но все не совсем так просто и далеко не так же безобидно. Вообще эмоциональное – это не полноценная стратегия конкурентного типа. Эмоциональное по большей части несостоявшееся интеллектуальное. Не удается осмысление, и тогда реакция на неудачу переводится в эмоциональную, психологическую плоскость. Не находятся слова, способные более-менее адекватно описать и осмыслить ситуацию, тогда меняется регистр и вместо мысли появляются чувства.

Дело не в третировании эмоционального, дело в том статусе, которое эмоциональное занимает в интеллектуальной сфере, а оно заменяет и подменяет мысль. В этом плане задача Медузы в этом и состоит: уйти с линии интеллектуальной атаки, интеллектуального вопрошания, и психологизировать его, перемешав информацию с эмоциями.

В отличие от мысли эмоция может позволить себе не стремиться к точности словоупотребления, эмоция просто открывает дверь в другую сторону. Не удается понять, не беда, мы поможем вам почувствовать эту проблему, которую – предполагается по умолчанию – мы-то осмыслили, но делимся с вами отредактированным и упрощенным вариантом.

Это подмена интеллектуального и аналитического эмоциональным – доминирующий прием Медузы. Он проявляется во многом, и в частности, в не различении массовой культуры и культуры инновационной. То есть Медуза, как та же Афиша, как множество постсоветских изданий, не в состоянии отделять разные по назначению культурные продукты. Этого не делает даже наиболее вменяемые авторы Медузы, предположу, потому что не хотят выбиваться (или им не позволяют выбиваться) за пределы общего стиля и общего смысла. Вместо этого культура делится на то, что можно не знать и стыдно не знать (но мы вам поможем со стыдом, разрешать стыдные вопросы – наша профессия). Как будто стыдно чего-то не знать в области массовой культуры, что является просто этикетом среды, способом узнать своего. Хотя в культуре (любой) нет, увы, ничего, что не знать было бы стыдно.

И все же главное значение Медузы в том, что, олицетворяя указанную стратегию интеллектуального дезертирства, более того, сделав из дезертирства – профессию, Медузапредставляет собой яркий след, но и тренд эпохи и среды постсоветских интеллектуалов, для которых именно интеллектуальное дезертирство и стало колеей в жизни и профессии. Та яма, в которую давно вместе с гулким эхом падает российское общество, не сумевшее сформулировать задачи общенационального свойства, не проделавшее работу осмысления и ее редукции (да – редукции) для предания ей смысла, не теряемого при неизбежном спуске по ступенькам вниз, и есть, собственного говоря, приговор.

Каждый отдельный текст – а почему нет, кто может доказать, что этот текст плох или что он не нужен? Никто. Но общий итог: повторение одних и тех идеологических и политических трясин, утопание в них на протяжении веков, это и есть результат интеллектуального дезертирства и снисхождения к себе.

В Медузе все это просто рельефней, понятней и отчетливей, а так – да: общее место. Лагерь дезертиров.

Понятно, что никакого гена не существует. Это лишь метафора, описывающая, насколько мы априорно чужды социуму, в котором оказались при рождении. Насколько открыты, ощущаем его своим, не враждебным, комфортным, расположенным к нам.

И здесь, понятное дело, многое зависит от принадлежности (или не принадлежности) к какому-либо меньшинству. Ибо советское общество требовало однородности и с большим скрипом принимало чужого по цвету глаз, волос, манер, произношению звуков, не говоря о происхождении, уровне достатка и прочем. И жизненный опыт взаимодействия и существования в различных групповых сообществах (и в результирующем ощущении от функционирования в социуме  с государственной обобщенной пропиской, в котором существовали свои нормы, писанные и неписанные правила), формировали ту степень настороженности, чуждости, которая в той или иной степени характеризировала советского человека как социальный тип.

До сих пор (хотя кое-что уже стирается) бывший советский человек легко обнаруживается в иностранной для него толпе: по настороженному взгляду, который камуфлируется напускной доброжелательностью и улыбкой, но все равно проступает как острое жало через мягкую ткань. В этом ощупывании приближающегося любого встречного-поперечного, в этом сканировании пространства на опасность – огромный опыт встречи с внезапной болью и оскорблением, непредсказуемостью, отсутствием обязательных правил,  регулирующих и унифицирующих социальное поведение. И хотя априорная чуждость и настороженность куда в большей степени характеристика именно советского опыта, прежде всего русская социальная среда, отыгрывающая унижение от государства причинением унижения другому и в принципе любому, есть если не константа, то отличительное свойство отечественного социума.

Просто высшее образование и вращение в кругах образованных и не столь грубых людей уже отделяет нас от преобладающего и доминирующего поведения, в котором физическая сила есть аргумент. И иностранцы очень быстро это понимают, ожидая предсказуемого поведения и общепринятых манер преимущественно от образованных людей, что касается остальных – как повезет. И вот эта черта – насмешливого, иронического отношения к вежливости и манерам, к унификации социального поведения, которая в западных сообществах распространена практически на всех, от профессоров до наркодилеров, и есть важная часть конвенции нынешней путинской власти с теми, кто полагает вежливое обращение слабостью или близкой к ней.

Противостоит этому проявление силы, которая заставляет окружающих относиться к носителю силы с уважением, не априорно, а потому что он способен наказать за пренебрежительный взгляд, слово или жест. Вот эта не вышедшая в тираж норма превалирования физической силы над рутинным поведением, возвышением ее как бы над безликой толпой (как право имеющего) и отличает до сих пор российский социум от других. Где тоже, конечно, существуют группы с ореолом вокруг физического аргумента, но эти группы давно маргинальны, специфичны и немногочисленны.

То самое узнавание Путина и происходило по этому подмигиванию, подшучиванию над общепринятыми нормами, мол, да, они существуют, но мы-то с вами понимаем, что это просто потому что они слабаки, а мы – сильные и борзые с прибором кладем на эти правила. И соблюдаем их только для блезира, во время церемониала общения, от которого невозможно отказаться, а так презираем их как проявление беспомощности и неполноценности.

В некотором смысле все вышесказанное должно сфокусировать наш взгляд на непростой проблеме существования иностранных агентов. То есть понятно, зачем путинский режим ввел это понятие, и как он с его помощью дискриминирует тех, на кого цепляет это обозначение. И здесь нет никаких сомнений, что сама практика объявления и назначения иностранным агентом противоправная и беззаконная, совсем не случайно выведенная из судебного контроля и административная по принципу.

Но как бы ни была репрессивной эта практика со стороны властей, расправляющихся так со своими потенциальными противниками (насколько противниками, еще уточним), все равно остается вопрос: а почему те, кого назначают иностранным агентом в общем и целом соглашаются с этим? Почему они, склонив выю, пишут эти плашки перед каждой публикацией, почему повторяют это, пытаясь неуклюже вышучивать, но одевают это ярмо и ползут дальше в упряжке, на них водруженной?

И, как ни странно, причина в уровне той самой чуждости, которую каждый демонстрирует и ощущает в меру своего разумения и опыта. И, прежде всего, чуждости по отношению к тому социальному пространству, которое возникло в процессе перестройки и поначалу интерпретировало себя как новое пространство свободы. И в той или иной степени важная развилка и происходила на входе в это пространство: в какой степени вы ощущали его своим (а оно всегда в какой-то мере свое, ибо между ним и нами множество пространств групповых отношений, где чуждого изначально меньше). В какой степени вы верили его декларациям, декларациям позднего Ельцина и раннего Путина, проговаривавших эти мантры про свободу, но все равно проговаривающихся и фиксирующих то новое, что они приносили или собирались принести.

Почему это важно. Потому что по ощущению чуждости и опасности этого пространства и проходила граница коллаборации с ним. Если вы принимали это пространство как свое или как вполне предсказуемое и готовое для конкуренции в нем, то это была одна история. Вы начинали строить в этом пространстве свою карьеру, шли по карьерной лестнице, принимали его правила как в той или иной степени естественные, и добивались того, на что могли претендовать из-за своего опыта, знаний и способностей к коммуникации. Даже не нужно оговариваться, что если вы осторожничали, ощущали это пространство для себя чужим и лишь относительно пригодным для функционирования в нем, то вам куда труднее, конечно, было строить здесь свою карьеру, но и уровень зависимости существенно уменьшался.

По сути дела речь и шла о том, чтобы вписаться в полный рост, как бы взять и нырнуть в волну, или постоянно проверять большим пальцем ноги температуру и заходить в воду с осторожностью, понимая, что может в любой момент появиться холодное течение с системами водоворотов, изменяющих все правила игры.

Здесь и происходит дифференциация по отношению к наделению себя статусом иностранного агента. Понятно, что тем, кого именуют нежелательной или экстремистской организацией, не оставляют по сути дела выхода, это практически последнее предупреждение перед посадкой. Но есть и те, кто отказываются именоваться иностранным агентом, отвергая эту практику как репрессивную, и почти моментально маргинализируются.

Но много и тех, кто протестуя, недоумевая, возражая, соглашаются двигаться дальше в этих постромках, потомку что не представляют, как иначе строить карьеру, если не в этом социальном пространстве. И какие бы изменения в этом пространстве не происходили, стараются к ним приспособиться и существовать дальше, надеясь на какие-то позитивные изменения в будущем.

Наиболее характерный пример — телеканал «Дождь». Назначение иностранным агентом здесь было принято с возмущением, были проговорены все аргументы, подтверждающие фиктивный характер этого наименования, вышучивание и отстранение приобретает все новые формы. Которые, однако, не отменяют тот факт, что телеканал это обстоятельство принял и продолжает существовать в его рамках.

Само объявление появляется на экране под аккомпанемент разнообразных звуков, в которых прочитывается отдаленное громыхание грома или кроткий звук бросаемых костей. Все возможные метафоры присовокупляются, но телеканал принял новые правила и поехал всем своим составом по новым рельсам. Каждый ведущий теленовостей (наиболее популярной части эфира) по своему дистанцируется от этой узды, трясет ее, пренебрежительно или презрительно позвякивает оковами, но сами оковы принимает, как некую данность в надежде на благоприятные изменения.

Иногда проявляются забавные (если в этой истории можно видеть забавное) несовпадения. Скажем, одна из статусных ведущих с манерами вальяжной ленивой грации приглашает к эфиру бывшего сотрудника, тоже попавшего под раздачу за принадлежность к организации нежелательной (то есть статусом выше) и в личном качестве иностранного агента, сообщает о его статусе во вступлении к интервью с ним, продолжает говорить в привычном для себя вальяжно-неторопливом тоне, но в конце интервью опять напоминает, что ее собеседник – иностранный агент, чего на самом деле по правилам не требуется. Одного предваряющего обозначения довольно, но, возможно, по ошибке (кто не допускает ошибок), возможно, по причине этой ленивой грации, помещает своего собеседника в скобки, предваряя и завершая все напоминаем о его статусе.

Представляю, какое удовольствие это доставляет недоброжелателям. Они понимают, что унижают своих как бы противников, они заставляют их дискредитировать собственную деятельность пассами дрессированного пуделя, они делают все, чтобы понизить ценность их сообщений. Они говорят между собой: даже если мы прикажем им приносить в зубах собственную голову, трясти и играть с нею в прямом эфире, они будут это делать, так как уже сломлены и унижены и почти не представляют опасности. И особое, наверное, удовольствие доставляет это совмещение повадок дрессированного пуделя и былой манеры вальяжной самоуверенности, грации датского дога, который, как игрушка, то дог, то пудель, а вместе нечто невразумительное.

Но ведь выходов действительно не так-то много. Многие иноагенты соглашаются с этим статусом, так как понимают, как устроено современное российское медиа пространство и вообще пространство постсоветской культуры. Если вы не признаны, если вы не в статусе разрешенных, то вас почти нет, потому что вас не видно и не слышно, и это не ваша вина, а свойство пространства, которое было построено с вашим участием. Вы не осознали его чуждость, вы позволили ему состояться, вы поддерживали его существование, и это пространство пользовалось вашими услугами, оплачивая их соответственно, как работу попутчиков. Но вы-то ощущали себя не попутчиками, а протагонистами эпохи, ее главными действующими лицами. И действительно долгое время были во вполне сносных с этим пространством отношениях, так как оно в вас нуждалось, как в тех, кто своим авторитетом и деятельностью отбеливал его, превращая из постсоветского и во многом советского в как бы новое. И пока было нужда в этом «как бы», ваш ставка на коллаборацию казалась осмысленной, но когда обстоятельства изменились и власть ощутила вашу роль отыгранной и избыточной, использовала вас в качестве демонстрации своей силы и вашей слабости.

И это совсем не случайность. Обманываться по поводу уровня чуждости или принимать чуждое за свое – личный и групповой выбор. Постперестроечный российский режим описал круг (что бывает далеко не всегда), сначала прикинулся другим и новым при сохранении на самом деле многих советских констант и уступая только там, где уступить не мог. А потом постепенно вернулся на старые рельсы, оставаясь, конечно, таким громоздким конгломератом нового и старого, советско-номенклатурного и ублюдочно-рыночного. Но все равно двигаясь в понятную наблюдателю сторону.

Социальный выбор – не порок. Даже если выбирается конформизм, даже если приглушатся тона тревоги по отношению к пространству, в котором вы собираетесь делать карьеру. Вообще успех в огромной степени и есть производная от конформизма и его умелой артикуляции. Тем более в пространстве с неустоявшимися правилами поведения. Пространстве, которое легко отменяет собственные законы и свод хороших или плохих манер. Но это плата за вполне понятный самообман.

Потому что только самообман платежеспособен в русском социуме.

Хотя путинский режим стал заниматься иностранными агентами с 2012, когда электоральные потенции режима пошатнулись, отправной точкой фокусировки надо считать отравление Навального новичком и уличение режима в санкционировании этого отравления. Это был наиболее болезненный вариант раскрытия ответственности Путина и его режима за уголовные преступления, чего Путин, в основном, старался избегать. Понятно, что именно им было принято решение о захвате Крыма, но характерно, что даже здесь предварительно Путин готовил прокси-вариант, когда ответственность за те или иные преступления – отправление Литвиненко и Скрипалей, кибератаки на знаковые западные институции, война на Донбассе отпускниками-ихтамнетами — перекладывались на не найденных, но всем известных исполнителей, что позволяло Путину наслаждаться плодами их деятельности и растерянностью оппонентов, и при этом сохранять позу неучастия. А не пойман – не вор, это главное правило расширения влияния разведчика с бэкграундом ленинградского юрфака.

Но в деле отравления Навального Путин и его режим были пойманы с поличным, и хотя продолжали игру: мол, мы не знаем, вы нам не предоставили каких-либо доказательств, преступление считается раскрытым в мельчайших деталях, и это принципиально изменило путинскую тактику поведения. Раз меня поймали на попытке убийства, и это понимают, как сторонники, так и противники, то я должен объяснить и оправдать применение оружия массового поражения тем, что Россия находится в чрезвычайной опасности и чрезвычайной ситуации, когда не до хороших буржуазных манер. Давление Запада, как непосредственно через правительства западных стран, уличающих Путина и его режим в преступлениях и наказывающих за них санкциями, так и посредством тех, кто разделяет западные ценности в стране и требует равных и честных выборов, чреватых потерей власти. И это, вкупе с разоблачениями The Insider, Billingcat, ряда мировых СМИ первого ряда и Навального, потребовало объявить свой вариант усиления классовой борьбы.

Понятно, ни о какой классовой борьбе со стороны режима олигархов и бенефициаров перестройки и дележа государственных ценностей, речи не идет. И единственное, что оставалось, продолжать делать ставку на русский национализм, своеобразие русской культуры и несогласие с общим западным курсом на толерантность и права меньшинств. Все это вместе (и в частностях) было обозначено как иностранное влияние, и агенты этого влияния, западники, собственно говоря, и были назначены играть особую роль по демонстрации этого влияния и, одновременно, их публичного разоблачения их как иностранных агентов. Почему они согласились и соглашаются играть эту роль, особый вопрос.

Но и здесь, в этой шитой белыми нитками программе демонизации западников и превращения их в удобные мишени врагов, не стоит переоценивать роль Путина. Понятно, что Путин активировал запрос на очередную антизападную истерию, но он не смог бы его активировать, если бы запроса не было.

Вообще свобода действий даже таких, казалось бы, всемогущих тиранов и диктаторов как Гитлер или Сталин, сильно преувеличивается. Скажем, при всем своем авторитете, фюрер, как представитель и любимец масс, не мог бы, скажем, принять закон: встретишь еврея, поцелуй его в уста сахарные. А Сталин был не в состоянии вместо усиления классовой борьбы, под предлогом с которой были устранены все его реальные, потенциальные и мифические оппоненты, объявить, что наши оппоненты, как бы сильно они нас не критиковали, — наша фундаментальная ценность, ибо их существование приводит к усложнению социального пространства, а именно сложное социальное пространство, в отличие от идеологически упрощенного,  главный источник развития общества и его конкурентоспособности.

То есть автократы на самом деле действуют в достаточно узком коридоре возможностей. И если бы Гитлер вместо ксенофобии попытался обратиться к обиженным Версальским миром немцам с  идеями толерантности, он продолжал бы пить пиво в мюнхенских барах, знакомя с подробностями своих фантазий случайных соседней по столу и не более никого.

Объяви Сталин своей целью цветущую сложность (пусть цветут сто цветов), он бы был не Сталин, и ему вряд ли удалось бы выдержать конкуренцию в равной политической борьбе с другими политиками. То есть принципиально важно отметить, что объявляя об усилении классовой борьбыи зовя на помощь в неравной борьбе с врагами народа, Сталин как и Гитлер, как и любой правый правитель с авторитарными замашками, активирует тот запрос, который существовал в обществе. Запрос на противопоставление себя Западу, на выдвижение против аргументов состоятельности западного общества в виде разнообразной западной культуры, уровня жизни и сверкающего обилия товаров, некоторой символической максимы в виде традиций предков, отечественной культуры и конфессии: того, что именуется русским великодержавным национализмом. Вы говорите, что мы ходим с голой жопой, подтираемся газеткой, носим продукцию фабрик «Скороход», «Большевичка» и «Красный треугольник», а мы вам в ответ о нашей исконной духовности и уникальном способе жизни.

Национализм никогда не является бесполезным, он всегда важный и существенный аргумент в споре с противником, которому без этого аргумента ты, скорее всего, проиграешь.

И такие правители как Сталин, Гитлер, Мао Дзэдун, Путин, Трамп это очень хорошо чувствуют и находят способ привлечь аутсайдеров приемом подъем-переворот, когда в обертке от идеологического объявления своих сверкающих преимуществ меркнут доводы оппонентов, пытающихся противопоставлять символическому полю реальность (тоже всегда пронизанную символикой, но все равно с акцентом на реальные достижения).

Ситуации, когда правые авторитарные правители пытались активировать запрос на дремучие формы национализма и проигрывали, известны. Тот же Гитлер, тот же Трамп, тот же Лукашенко, это примеры того, как авторитарные лидеры поднимаются на запросе на объяснение национальной исключительности с помощью идеологии, но как только запрос ослабевает, теряют свои позиции. Так Трамп поднялся на националистический волне «Make America great again!» (то есть противопоставим этим умникам из Силиконовой долины и нью-йоркских галерей сермяжную правду американцев среднего Запада, которые проигрывают социальную конкуренцию, комплексуя по этому поводу, и готовы уцепиться за соломинку такого идеологического оправдания собственной жизненной стратегии, которое из поражения слепит победу.

Точно так же Лукашенко ответил запросом на противостояние западному тренду, в рамках которого Белоруссия превращалась в одно из последних государств Европы, и антизападными, антисистемными понтами на деньги Старшего брата позволил второгодникам стать отличниками, но в другой системе исчисления.

Но запрос на эту форму самообмана, каковым и является по большей части национализм, постепенно уменьшился из-за развития в рамках универсальной глобализации страны, что поставило Лукашенко перед фактом, либо признать поражения и уйти (с большей вероятностью вернуться рано или поздно в виде участника уголовного процесса за убийства оппонентов и обман общества), либо сделать вид, что запрос все еще есть, просто внутренние враги, завербованные неприятелем, пытаются его скрыть и преуменьшить.

Однако ни история Трампа, ни история Лукашенко еще не подошли к концу, один проиграл выборы, не признавая их результаты, второй делает вид, что запрос на дремучий национализм еще существует в прежних объемах, но они еще далеко не на скамье подсудимых и не на свалке истории. И не факт, что там окажутся.

Эти отступления необходимы для понимания того, что Путин – не самовластительный злодей, то есть он, конечно, злодей и правит вполне как султан, объем его власти такому автократу как Эрдогану даже не снился. Но эта власть не личности, а точнее личности, активировавшей запрос, все еще поступающий от российского общества на такую воинственную форму объяснения собственных неудач и несовершенств, которая позволит эти неудачи переквалифицировать в победы и преимущества.

Конечно, можно вспомнить об аргументах постсоветских либералов, что при равной и конкурентной политической борьбе Путин бы давно ушел побежденным, но дело в том, что тиран, авторитарный властитель, как художник, сначала работает на имя, а потом имя работает на него. Сначала автократ должен оседлать волну на редуцированное восприятие реальности в рамках объяснения собственных неудач достоинствами нашей духовности, а потом объявить главной целью не повышение качества или уровня жизни по примеру западных обществ, а геополитическую борьбу за доминирование. В ней автократ приглашает поучаствовать свое общество и очень часто преуспевает.

Понятно, что без унижений первых лет перестройки, которая обнаружила ужасающую бедность и неконкурентоспособность советского режима, запрос на подобные оправдания (как и у Гитлера, да и почти любого автократа) не был бы столь высоким. И именно он поднял Путин из грязи в князи, как человека, активировавшего этот запрос и теперь олицетворяющего его со своим именем.

И длительность правления Путина объясняется не только его ловкостью манипулятора, находящего удобное для себя ответвление и воплощение извечного русского противостояния Западу: в виде переключения внимания с таких мелочей, как очевидное отставание в области титульных сегодня для большинства обществ свершений в области высоких технологий или статусе жизни, на иное конфессиональное и ценностное проявление структуры российского общества. Дело не столько в манипуляциях, подтасовках, в попытках объявить после того, как он был уличен в применении оружия массового поражения против частных лиц (то есть априорно и потенциально клиент уголовного суда в случае отставки), сколько в том, что запрос на обличение западного образца жизни как бездуховного. И полностью противоречащему нашему исконному, пусть более бедному и убогому, но зато позволяющему смотреть на их достижения сверху вниз, как на игрушки детей. Снисходительно. По-взрослому.

И поэтому дезавуирование преступлений Путина не приносит результатов, так как и эти преступления ему прощаются ради запроса на роскошные и пышные формы самообмана, каковым предстаёт путинская версия русского национализма. Который вроде как не создает айфонов и тесл, не изобретает фотоаппаратов и компьютеров, даже если в это вложить миллиарды как в фонд Чубайса, но зато в области символического балета впереди планеты всей.

Да, по покупательной способности населения Россия не попадает в первый десяток, а по ВВП — лишь пара процентов от мирового, но при этом мы в каждой бочке затычка, то в Ливии, то в Сирии, то в Крыму, то в самой что ни есть Америке вскрывают наши неведомые разведчики СВР секретные сервера Демократической партии и помогают избраться автократу, который не будет нам надоедать упреками в несовершенстве нашей демократии, а позволит разделить мир не по реальным достижениям, а по символическим. Таким, например, как убийственность нашего парка ядерного вооружения, которое применять нельзя, не уничтожив себя. Но мы-то и в этом случае в выигрыше, то есть в раю, а они будут париться в аду как лохи.

И пока этот запрос будет существовать, будет функционировать путинский режим, не взирая на его структурные поражения и несовершенства.

Несовершенного правителя, позволяющего гордиться собственными поражениями как победами, любят только сильнее.

«Петровы в гриппе» интересны, прежде всего, неизбежными ассоциациями. Кому-то, во многом справедливо, могло показаться, что Серебренников продолжает линию позднего и сбитого с толку перестройкой Рязанова с его «Старыми клячами» и прочими экзистенциальными проявлениями утомительной русской сумятицы. То есть режиссер вступает на путь отказа в признании за этим социальным пространством право на будущее, человеческая комедия на фундаменте чисто российской бессмыслицы, пафосной и неумной. Но это путь тупиковый: открывать открытую дверь смысла мало.

Но при более внимательном рассмотрении у «Петровых в гриппе» легко обнаруживается другая и более точная рифма — фильм Сидни Люмета «Телесеть» (1976), которая тоже показала социум в период буйного умопомешательства из-за непонимания, как вообще в этом бардаке можно жить?

Конечно, «Телесеть» — это сумасшествие другого социального пространства, с куда более прочным рациональным фундаментом, но сама интенция показа того, как привычное легко слетает с катушек, с прочной вроде как резьбы и идет вразнос, здесь Серебрянников отчетливо идет вслед Люмету.

Вообще у «Телесети» много корней, которые потом дадут всходы в русском кинематографе: сумасшедший «пророк воздушных путей» Говард Бил очень похож на смесь Кашпировского с Прохановым (с легкой имбирной нотой Шендеровича). Бил, перебрав накануне, почти случайно начинает слетать с катушек в прямом эфире, после чего своими откровениями и искренностью на краю бездны легко зомбирует многомиллионную аудиторию. А его игра на противоречиях и проклятия в адрес телевидения – это то, что буквально через несколько лет после «Телесети» будет воплощено в культовом «Москва слезам не верит»: в русском искусстве ворованный воздух всегда слаще. И слова «скоро ничего не будет кроме телевидения» почти без сомнения режиссер Владимир Меньшов  услышал в «Телесети» и запомнил с пользой для себя.

Вообще в фильме Люмета, как и у Серебрянникова, много бурлеска, который отыгрывается в наше время: удивительным паролем звучит имя Сноудена в контексте борьбы с ЦРУ буквально в первые пять минут ленты, что начинает намекать на какую-то игру времени, как и фамилии героев, например, уходящего на пенсию редактора отдела новостей именуют Максом Шумахером, как сумасшедшего гонщика, обгонявшего время. То есть имя наоборот. И через поколение.

«Телесеть» опасно пересматривать после «Петровых в гриппе»: возникает ощущение, что «Телесеть» не предшествует, не приквел, а сиквел «Петровых», и, кажется, что и здесь  вот-вот начнется карусель постсоветского абсурда. Так образ главы «Вселенской освободительной армии» в черной папахе с красной лентой, который становится героем передачи «Час Мао Дзэдуна» с убийствами и грабежом банков в прямом эфире, это вполне уже абсурд по-нашему.

Но, переиначивая Толстого, можно сказать, что каждый несчастливый социум (и есть ли счастливые) сходит с ума по-своему. И поэтому, хотя порой переклички кажутся нарочитыми, американским 70-м не грозит опасность сойти с ума по-русски: не хватает глубины, что ли, сумасшествия, которое есть ни что иное как асоциальность. Да, асоциальность показана и в «Телесети», но насколько она робка, венозна, насколько ей нужен кислород буйного и непримиримого в своем заскоке.

Не то «Петровы в гриппе» (хотя все время тянет сказать: в гриме), но вот последний штрих. В начале перестройки единственный ленинградский художник, удостоившийся статьи в журнале «А-Я», который делал знаменитым почти любого (и богатым в придачу, чего тогда еще не знали), уезжал в Америку. А за несколько дней до отъезда позвал близких друзей как бы на хохму: решил снять на видео облупленные и заплеванные дворы Васильевского острова, на который никто не приедет умирать, в качестве лекарства от ностальгии, если она вдруг покажется в проеме дверей в Квинсе.

Никто, в том числе Юра, бывший крестным моего сына, не знал, что ностальгии давно нет, куда она делась и когда исчезла, надо еще подумать, но лекарства от нее никому давно не требуется. Однако об этом знают эмигранты, а вот Серебрянников, кажется, не в курсе. Его «Петровы в гриппе» — это такой фильм Дышленко с облупленным, заплеванным задником постсоветской жизни, которая должна излечить от мыслей о возвращении. И как Юра искал трещины и неприбранность проходных дворов между 2-й линией и Съездовской (как будто некрасоту в России надо искать, а не избегать, как рутины), так Серебрянников собирает все возможные штампы уже опороченного и вышедшего в тираж русского убожества, несмешного и утомительного, от вечных аккордов водки до гаммы философствующего Ноздрева в халате.

Очевидно, режиссер знает, что делает. Жираф большой, ему видней ностальгические сумерки сознания, это мы смотрим назад, он – вперед.

У русских частушек есть свойство бренчать как колокольчик и повторяться отражением в самых непредвиденных созвучиях. Только у частушек? Как если бы детским металлическим совком стукнуть сначала по мусорному баку со ржавой вмятиной от трактора, потом по входной двери со следами от предыдущей покраски около ручки, где более светлое зеленое лезет из-под более позднего и темного, потом по перилам и металлическому основанию лестницы. Слышите этот трезвый звон-перезвон? В принципе – по чему угодно, что способно создать эхо. Инь и янь.

Я с миленочком моим целовалась до утра.

Целовалась бы еще,/ Да болит влагалище.

Потом твое печальное лицо,/ Да болит влагалище.

Завернувшись в ночь плащом,/ Да болит влагалище.

Таинственна ли жизнь еще?/ Да и болит влагалище.

 Никем не понят, не прощен,/ Да болит влагалище.

Я к вам пишу, чего же боле? Что я могу сказать еще,/ Да болит влагалище.

В принципе рифма, кажется, уже не нужна.

Не жалею, не зову, не плачу,/ Да болит влагалище.

Я на лестнице черной живу, и в висок,/ Да болит влагалище.

 Твое лицо в простой оправе,/ Да болит влагалище.

 Воскресным днем с сестрой моей,/ Да болит влагалище.

 Чтоб хлеб полей, возделанных рабами,/ Да болит влагалище.

Я вас любил, любовь еще быть может,/ ай, болит влагалище.

Ночевала тучка золотая,/ ай, болит влагалище.

Не домой, не на суп, а любимой в гости,/ ай, болит влагалище.

Наш ли Ржев, наконец?/ айболит влагалище.

Я научилась просто, мудро жить,/ айболит влагалище.

Вот пьяный муж булыжником ввалился,/ айболит влагалище.

Моих друзей медлительный уход,/ Ай, болит влагалище.

И жить торопится, и чувствовать спешит,/ Ай, болит влагалище.

Умом Россию не понять,/ Да болит влагалище.

Одним толчком согнать ладью живую,/ Да болит влагалище.

Быть знаменитым некрасиво,/ айболит влагалище.

Мне этот бой не забыть нипочем,/ Да болит влагалище.

Пустое вы сердечным ты, она, обмолвясь, заменила,/ ай, болит влагалище.

Благословенна русская земля,/ Да болит влагалище.

 А если что и остается,/ Да болит влагалище.

И т.п.