Самый захудалый крестьянин имеет равные права с университетским профессором кислых щей, но та консервативная контрреволюция, что катит на всех парах на нас с голубого экрана, в том числе в небесном Афгане, — крестьянская, сельская, даже сельсоветовская по-преимуществу. То есть понятно, что везде есть умники в очках, и среди талибов, и вокруг Эрдогана, и по правую руку от иранских аятолл, и у уха Трампа, и возле здесь Кириенко, что возле Путина, что обернулся посмотреть, не обернулась ли она. Но гулкое эхо аудитории образует сельсоветовская тусовка размером с океан, крестьянская косность, которая во всех революциях и войнах идёт до околицы, где кончается Ойкумена Тверской губернии, Старицкий уезд, село Святые Дары. 

Потому, кстати, афганцы не стали защищать разбитое для них государство, как разбивают сад или вазу, которую художник нам изобразил. Государство — городская забава, это у городских со средневековой зазубрины появляется корпоративность и взаимовыручка: сегодня у покупаю у тебя зелень, завтра ты у меня горшки и утварь. А у нас сегодня ты играешь джаз, а завтра родину подашь, Джоинт ты этакий. У крестьянина отечество кончается забором, дальше конец перспективы как под платьем у красавицы. 

Потому и русское государство постоянно выпадает в осадок, и начинается с белого листа, что наша культура, как верблюды с тюнингом из Саратовского зоопарка стоит на спине черепахи, которое есть крестьянский мир. Да, есть полтора профессора, журналист в очках, провизор из пробирной палатки и много держиморд, но нравы у нас крестьянские, лютые, и такое же государство. Все эти Емели на печи и Иваны-дураки — крестьянские дети, у них не президент и партии, а отец-хозяин. Им письменная культура, договоры и подписи — баловство и лукавство, довольно слова-золота и авторитета. Потому и тянутся к царю-батюшке, что он и они — мост над жизнью, которая пугает, как страшный сон, и вообще-то не нужна. 

Афганцы не пошли защищать чужое государство, русские — все эти городские игрушки от НТВ до Навального. Крестьянская консервативная контрреволюция катит свои волны по всем морям, погнали наши городских, да не догнали, убежали. Крестьянин — одинок и жесток, потому что он — чужой на этом городском празднике жизни, и все для него чужие, кроме своих, семьи и соседа. Какое тут государство, когда огород не вскопан, поле не вспахано, как и не сжата полоска одна, грустную думу наводит она: бурьян да колючки одни, Дума не нужна, только в виде совета, аблакат — продажная сволочь, умри сегодня, я — завтра. Жакерия.

Крах светского государства в Афганистане, оказавшегося непрочным, как тлен, легко порождает рифмы. То, как афганцы атаковали движущийся по взлетной полосе самолёт, осыпаясь с него виноградными гроздьями, с детьим и чемоданами, — это, конечно, последний пароход из Крыма, в который вошли красные, а лохмотья белой гвардии падают в воду, пытаясь зацепиться за борт. Соломенная шляпа покачивается на волнах, жизнь непрочна как соломка. Вообще рифма между талибами и красными с рабоче-крестьянской прямотой — рифма,  богатая на сопоставления. А вот кадр из транспортного самолета американских ВВС, в котором уместилось 664 нелегальных пассажира, это размножившийся до чрезвычайности Иона в чреве кита, которого счастливо кит извергнул из себя уже в Катаре. Сама история с созданием на бумаге 300 тысячной армии Афганистана и потраченные на это 1 триллион долларов, это, безусловно, «мертвые души»: армия как бы есть, но когда ее понадобилось вывести в поле, в ней не оказалось ни одного солдата. В то время как великий и ужасный Талибан, проделавший за несколько дней путь длинною в годы: это император Наполеон, высадившийся после Эльбы на берегах родной Франции и за двадцать дней прошедший путь от «Чудовища, покинувшего свой утёс» до «нежно любимого французами императора», который без единого выстрела вошёл в Париж. Но тогда получается, что правительственные войска Людовика XVIII, рассыпавшиеся  в прах, как ветви облетевшие сирени, такие же мертвые души, как войска президента Гани, улетевшего в эмиграцию с четырьмя машинами, набитыми наличными, и 5 миллионами евро, оставшиеся на взлетной полосе. На чай талибам. На чай из формулы: свету ли провалиться или мне не пить чаю? Или это уже Янукович — с золотым батоном и золотым унитазом, здесь просятся в строку слова «приписки», и опять же белые, но покидающие не Крым, а Киев. Раз — и вы уже при военном коммунизме, и кто не с нами, тот против нас, два — и вас уже нет, вас здесь не стояло, в историческом смысле, рамка есть, рифма есть, а история кончилась.

Происходящее в России, помимо прочего, подтверждает, что в России всегда (и этот тренд не изменился, а только стал более отчетливым за последние полгода нарастающей волны репрессий со стороны государства) побеждают конформисты. И поражение Навального и его сторонников, выделявшихся именно непреклонностью и радикальностью, по сравнению с преобладающей частью общества, именуемого активным, лишь частный случай.

Понятно, что максимализм – это слишком сложная и опасная стратегия, сопряженная с неоправданными рисками; тем более в российской общественной ситуации с ее отсутствующим уважением к мнению (и, конечно, поведению), не совпадающему с большинством.

Уже перестройка, почти сразу и со всей решительностью отодвинувшая в сторону диссидентов, нонконформистов с их отказом от сотрудничества с совком, поспешила возвести на пьедестал советских либералов, умело сочетавших встроенность в советскую систему и с ее же не слишком радикальной, во многом символической критикой. Та интенция максимального объема свободы (конца 1980х-начала 1990-х), когда ли бы перепадавшего российскому обществу, была потрачена на усиление позиций либеральных конформистов, возвеличивания фигур, сочетавших конформизм со статусом невольной жертвы. И утверждения в виде своих авторитетов, прежде всего, шестидесятников, и в советское время представавших в качестве эталонных фигур на Западе, который был не в состоянии производить глубокие изыскания в советском подполье и обращал внимание на то, что хотя бы не совпадало с соцреалистическим каноном.

Десятилетняя возня с премиями и публикациями завершалась только после того, как не осталось ни одной фигуры второго и третьего ряда, не увенчанной той или иной громкой наградой и ореолом победителя. Общество, казалось бы принципиально изменившееся, на самом деле оставалось в своей основе советским, если под советским понимать безусловный приоритет осторожности и умного конформизма над последовательностью и принципиальностью. Этому способствовало и новое поколение – не шестидесятников, а их детей, золотой советской молодежи, которая, благодаря социальному капиталу родителей, встраивалась в бизнес и построение новых культурных институций, типа газеты «Коммерсант» и пр.

И до перестройки между золотой советской молодежью и нонконформистами существовала непроходимая пропасть при отчасти совпадающем культурном западническом бэкграунде: само существование диссидентства и нонконформизма служило несмываемым упреком их родителям и, по инерции, им самим. И дальнейшее общественное движение шло именно в этом русле — утверждения ценности культурно продвинутой, но общественно нерадикальной линии поведения и построения социально важной стратегии адаптации. Оставляя для бывших нонконформистов только одну возможность: встроится в существующий тренд, что и было многими использовано.

Неприятие максимализма и радикализма удивительным образом объединяло путинский официоз с либеральной частью общества, но за последний год ситуация принципиальным образом изменилось за счет прихода в уличную политику, культуру соцсетей и Youtube совсем молодого поколения, которое почти в равной степени противостояло и официозу, и либеральной прослойке путинского общества. Для этого молодого поколения все места все равно были заняты, неважно шла ли речь о переполненных социальных лифтах, забитых потомками путинских функционеров, или о минимальных возможностях в либеральных институциях с их незначительной ротацией.

Сама ситуация, когда оказалось возможным строить общественную, политическую или культурную стратегию вне альянса с официозом или либеральными институциями, а создавая с нуля свои каналы в YouTube или страницы в соцсетях, активировала то, чего не было очень давно: отмену принципов профессионализма, который всегда является способом недобросовестной конкуренции и отсеивания претендентов, как дилетантов. Культура воинствующего дилетантизма, совпавшая с появлением новых технологических возможностей, поставила под сомнение официальный профессионализм в культуре и косвенным образом усилила интерес к радикальным стратегиям не только в культуре, но и в политике.

То нарастающее влияние Навального и его сторонников (или культурной стратегии того же Дудя и многих других), было частью тренда нового дилетантизма, когда максимализм в политике оказывался синхронен общественным, социальным  ожиданиям наиболее независимого слоя российского общества (по причине молодости и отсутствия необходимости соглашаться на компромисс во имя семьи или других сдерживающих моментов).

И понятно, почему путинское государство, загнанное в угол откровенной ложью по поводу отравления Навального, решило полностью уничтожить те фигуры, которые символизировали этот запрос на принципиальность и для этого изменившее не только Конституцию, как юридический фундамент, но и конституцию своей силы, сделав акцент на репрессивности, невиданной за последние 30 лет.

Понятно, что разогнавшись и разогревшись на максималистах и политических радикалах репрессивная машина путинского государства уже не может остановиться и будет укатывать, подминать под себя не только активную, но и осторожную часть общества, лицом которого являются такие издания как Медуза, телеканал Дождь, радио Эхо Москвы.

Может показаться, что репрессивность касается и тех, кто вполне готов был играть по правилам системы, как бы эти правила не изменялись, оборачиваясь легко предсказуем самодурством, но на самом деле уничтожению подлежит сам запах непримиримости, который чудится путинским держимордам даже там, где мясо радикализма уже содрано и осталась только вываренная в путинском бульоне кость. Но, уничтожая политическую радикальность, власть не всегда отдает себе отчет в том, что политическую радикальность породила новая технологичность.

Уничтожая либеральные и во многом соглашательские институции, власть действует чисто по инерции, уничтожая то, что, напротив, всегда служило к ее благу, давая возможность сохранять репутацию суверенной демократии. Но она действует интуитивно, уничтожая не только протест, но и его отражения в социальных конструктах. И только здесь ее ожидает ошибка: она не в том, что проснувшееся общество способно будет власть остановить, а лишь в разнице шага технологического движения. Как бы ни усваивались путинским профессионализмом все те новшества, за которыми он поспевает с нарастающей одышкой (и репрессивность следствие именно что отставания), именно новое в виде дилетантизма, то есть отказа от привычных конвенций способно создать ловушку, из которой режим уже не выберется.

Формально это может произойти десятью разными способами: например, рано или поздно этот путинский репрессивный радикализм должен будет споткнуться из-за стратегии догоняющего развития. Ему и многим вокруг кажется, что он уже успел приспособить для себя большую часть технологических новаций и будет с их помощью двигаться по инерции своего же напора до потери равновесия от безудержного движения вспять. Режим может запретить YouTube, Instagram и facebook, но это всего лишь метки новой эпохи, которая все равно будет порождать другие и не менее действенные приемы. А споткнувшись из-за своей архаичности, режим будет затоптан и сломлен, фактически из-за собственных ошибок и врожденной слепоты. Ведь сам он не видит ничего, его глазами являются те либеральные конформисты, которые конформизму предпочли участие в управлении, но и они слепнут по причине инерции.

В любом случае рано или поздно возникнет движение маятника русской истории обратно, не потому, что кончатся дрова для костров инакомыслящих, а потому что все лифты будут настолько недоступными, что архаичность системы трудно будет скрывать. Или потому, что режим ввяжется в войну. Или его нефтегазовая сущность будет отменена теми же технологиями, или по другим, сегодня незначимым причинам, которые приобретут актуальность, когда она вновь возникнет, хотя сегодня не видна.

Главное, что опять – в очередной раз — будут востребованы фигуры для символизации нового поворота, вешки новой эпохи, и можно не сомневаться, что фигурами для подражания и авторитета опять станут те же, кто умело сочетал и сочетает сегодня возможности, предоставляемые властью с саморекламой, концентрирующей внимание на культурно продвинутых и политически острожных конформистах, умеющих продавать свою осторожность по цене смелости. Так как в обществе традиционно уважение к потоку или к потокам, а не тем, кто идет сам по себе, один в поле воин.

Это не означает, что некоторым из радикалов, которым повезет дожить до новой эпохи перемен, будет отказано в гостеприимстве и ночлеге. Двери богаделен в такие эпохи открыты настежь. Как и в случае с перестройкой, им будет предоставлена возможность вписаться в рамки действующего тренда, отказавшись от своей радикальности или музеефицировав ее, как нечто, имевшее смысл и значение раньше, но теперь, в эпоху бурного строительства и социальных надежд, потерявшее, кажется, смысл.

Быть максималистом в России означает активацию позиции маргинальности, обочины, общественного невнимания, отсутствия социального интереса, как того, чему невозможно подражать по принципу опасности и малой вероятности конвертации в социальный успех.

Поэтому российское общество, сменяя политические и экономические формации, как пропотевшие сорочки, оказывается удивительно однородным на разных исторических поворотах, отдавая предпочтение осторожности и постепенности, как традиционно и единственно ценным жизненным стратегиям.