Атака Израиля на Иран более всего напоминает роман Камю «Посторонний», где героя судят не за конкретные преступления, а за плохое отношение к матери. Здесь тоже в качестве преступления рассматривается спич ненависти, ставший одной из идеологем фундаменталистского Ирана. В самой ненависти, а тем более, когда она становится во главе идеологии, — нет ничего хорошего. Как и в фундаментализме, где разница между Израилем и Ираном колористическая. Ирану, находящемуся в окружении суннитских арабских стран, очень сложно вызывать у них симпатию, и он выбрал в качестве пароля хейтерство Израиля, надеясь, что таким образом сотрет различие между своей шерстью и суннитским подшерстком окружающих.
Понятно, что Израиль, напавший на Иран во время вполне живых переговоров последнего с Трампом об отказе от ядерного оружия, ведет себя с позиции силы, он хочет успеть уничтожить вооруженные силы Ирана, пока тот не заключил мир с Америкой. Дабы продлить войну, которой глава Израиля питается как мертвой и живой водой, вместе с войной продлевающей его мандат на власть. Даже Путин на фоне Нетаньяху кажется Чемберленом в плавках.
Если попытаться определить Израиль при Нетаньяху, то самым простым будет констатация, что Израиль – не христианская страна. Не в прямом (это и так понятно), а в переносном смысле – немилосердная, всех делящих на своих и чужих, на эллинов, которых не жалко, и иудеев. Но политика с позиции силы плоха в том числе тем, что лучше запоминается, и не прощается не столько людьми, хотя людьми тоже, но историей, которая любит этот подъем с переворотом, когда вчера сильный и надменный оказывается слабым и униженным.
Не вся политика с позиции преобладающей силы наказывается у нас на глазах, порой она приходит через несколько поколений, когда ее не ждут, все забыли предысторию, никто не помнит, что так разозлило Японию перед Перл-Харбором, но история – это качели. История, инерционная в принципе, стремится к равновесию, которого не может обеспечить ежемоментно, но стремиться, чтобы скамейка, вдруг возвысившаяся, оказалась внизу, в пыли на мостовой, рядом с мусором у рассыпавшейся урны. И тогда поздно спрашивать, по ком звонит колокол и читать романы и выписки из книг.
Хотя утверждение, что Трамп реанимирует представление о примате силы над правом в своем отношении к войне в Украине и в оценке сторон в войне, обсуждается в том числе либеральными российскими политологами, журналистами и экспертами, самый важный аспект они стараются не замечать. И каждый раз, когда Трамп упоминает Путина и Зеленского через запятую, то есть считает их обоих ответственных за войну, Трамп обвиняется в непонимании причины конфликта; а непонимание сути многих вещей, в том числе в экономике, закрепили за Трампом образ самоуверенного невежи, преклоняющегося перед силой и презирающего право.
Однако в конфликте силы и права не все так просто. Легче всего представить себе право принадлежащее цивилизационным категориям, а силу – грубой физической субстанцией. Это, конечно, не так, право не является статичной или неменяющейся категорией, а в определенном смысле — компромиссом между рядом сил, не способных решить проблему силовым путем. То есть право это временное перемирие между источниками силы, а сама сила далеко не просто грубая физическая сила, а точно также имеющая историческое измерение.
И разобраться в этом может помочь одна казалась бы очень далекая от нашей проблематики работа Эриха Фромма «Догмат о Христе» и его два вывода: что между первоначальным образом христианства, которое еще называют катакомбным, и тем христианством, которым оно стало, подружившийся с государством, нашедшим способ его усмирить, есть огромная разница. Фромм интерпретирует раннее христианство как социальный протест, как бунт против власти наиболее социально обделенных слоев в прежде всего в Иудее. И в таком виде для любого государства такое революционное христианство, рекрутирующее сторонников с огромной скоростью, представляло реальную опасность. Фромм описывает как видоизменяется христианство, превращаясь из революционного в проповедь покорности властям. И не бунту против Отца, а превращение его в этого Отца, что снимало социальное напряжение и революционную направленность.
Фромм показывает, как сила, сталкиваясь с опасными идеями, способна перекодировать эти идеи и превратить их из бунтарских в законопослушные. Это именно то, что происходит и с правом, потому что право состоит из ряда идей и ценностей, которые не так, чтобы очень легко, но вполне способны превращаться в свою полную противоположность. Или другое.
Фромм в качестве примера разбирает одну из моральных заповедей как иудаизма, так и христианства о прелюбодействе. И показывает, как она трансформируется вместе с изменением социальных условий. В первоначальном виде осуждение прелюбодейства появляется в такой ситуации, когда уход мужчины от одной семьи (одной женщины) к другой неукоснительно приводил в гибели первой семьи. Женщина, да еще с детьми, была не в состоянии выжить в таком обществе, и Законодатель нагружает чисто социальную проблему моральным акцентом, превращает эту проблему в необсуждаемое табу, чтобы оставить мужчину в семье и представить брак, как угодный и защищаемый Богом акт.
Однако Фромм рассматривает как изменение социальной структуры общества меняет отношение к одной из религиозных заповедей, когда усложнение общества и появление у женщин прав, а также элементов социальной защищенности, позволяют ей бороться за жизнь своих детей и себя с неизмеримо бОльшим успехом, чем раньше. Что в свою очередь меняет отношение к заповеди о прелюбодействе в сторону ее смягчения и архаизации. Мужчина, идущий на поводу страсти, не губит брошенную им женщину, и социальные обстоятельства меняют, казалось бы, чисто моральную инвективу.
Эти два примера показывают, как сила и социальные обстоятельства меняют то, что в правильной рекламной упаковке выглядит незыблемым, а на самом деле видоизменяется порой на диаметрально противоположное, как случилось с христианством и большей частью его заповедей.
Понятно, что право, которое нарушил Путин, начав войну против Украины, это совершенно не то право, которое было в древнем Риме (хотя и здесь право очень активно менялось вместе с самим обществом, переходящим от республики к Империи во главе с императором) или в Иудее эпохи первого христианства. Да, в европейской истории много примеров того, как писанное и неписанное право нарушается и видоизменяются под действием силы. По сути дела, об этом все войны, в которых правила игры не удовлетворяют отдельных игроков, и они решают эти правила модернизировать в свою пользу.
Если возвращаться к Трампу и попытаться сформулировать его позицию, как если бы он умел говорить (кстати говоря, его косноязычие заслуживает отдельного разговора), то она выглядит примерно так. Да, Украина, возможно и абстрактно имеет право стать полностью независимой от России и перейти на сторону ее традиционных противников, но имеет ли она силу, чтобы осуществить это право? И Трамп не столько своим мычанием, сколько траекториями своих действий и еще более бездействия, утверждает, право на независимость Украина формально имеет, но сил его осуществить – нет. И его упреки Байдену и европейскому сообществу сводятся к тому, что они своими советами и рекомендациями спровоцировали Украину на действия, в которых она на самом деле обречена на поражение, но которые могут ослабить вторую сторону конфликта – Россию, как давнего стратегического противника Запада.
Кстати говоря, об этом в самом начале войны говорил и Ноам Хомский, давний критик американской государственной политики, который осуждал Россию за нападение, выражал сочувствие Украине, но видел источником (или одним из источников) войны подстрекательскую политику Америки и Европы, сподвигнувшую Украину на действия, завершить которых сил у нее не было. Он сравнивает Украину с Мексикой и предлагает представить, как отнеслись бы власти США, если бы Мексика вдруг объявила, что США ее всегда эксплуатировали, и она теперь хочет дружить с Китаем и Россией и войдет с ними в экономический и военный союз. При всей далекости этого сравнения оно кое-какие стороны этого конфликта раскрывает.
Понятно, что и сама ситуация спора силы и права далеко не нова. И всегда предшествует столкновению как различных положений права, так и самого права с силой. Еще у Гесиода в VI веке до нашей эры сказано: «Где сила, там будет и право». В лютеровском переводе Библии в 1534 году в книге пророка Аввакума сказано: «Сила берет верх над правом» (хотя сам Лютер перевел эту фразу несколько иначе). Спиноза с его обычной отчетливостью суждений сформулировал: «Каждый человек имеет столько права, сколько мощи» («Политический трактат» (1677). Ну, а от спора Бисмарка и его министра внутренних дел, известна самая лапидарная и радикальная форма этого противостояния в виде «Сила выше права», хотя сам Бисмарк этого не говорил и выражался более опосредованно, что вся конституционная жизнь представляет собой ряд компромиссов. Если же компромисс невозможен из-за того, что одна из сторон отстаивает свою собственную позицию с доктринерским абсолютизмом, ряд компромиссов прерывается, и вместо них возникают конфликты; поскольку же государственная жизнь не может стоять на месте, конфликты становятся вопросом силы. А тот, в чьих руках власть, действует в таком случае по своему разумению.
Наша эпоха со всей очевидностью становится ареной противоборства силы и того варианта права, которое устраивает далеко не всех. Поддержка, гласная и еще более негласная, агрессии России против Украины или, по крайней мере нейтралитет демонстрируют многие страны Глобального Юга, что в определенной степени и способствовало выходу России из изоляции после начала войны и распространения на нее санкционного режима.
И в конце о косноязычии Трампа, оно, конечно, вроде бы просто индивидуальная черта политика в пожилом возрасте, не сильно утруждавшего себя чтением и развивавшего способности не оратора, а шоумена. Но само косноязычие – проявляет тот ступор, в которое впадает право (а функция президента США вполне правовая инстанция) перед давлением силы, уже не считающей себя обязанной подчинятся праву.
Сказанное не означает легитимацию такой силы, как Путин с его агрессией против Украины и репрессиями по отношению к тем, кто не готов ему беспрекословно подчинятся, гуманистическая традиция – тоже один из видов негласного права – не в состоянии прекращать или предотвращать войны, но оценивать их не только может, но и должна. Правда, сила, решившая посягнуть на право, обычно глуха к упрекам и моральным инвективам, но только до тех пор, пока доминирует. Если она получает отпор, то мгновенно вспоминает о морали и праве, но для этого она должна столкнуться с равной или превосходящей ее силой.
Женщины, когда они выбиты из седла жизненными обстоятельствами, пользуются порой таким рутинным приемом как поход в парикмахерскую. Мне стричь нечего, я последние десятилетия стригусь под машинку, подаренную мне Эдиком Фалькенгофом в конце 1980–x, не ломается этот Phillips, хотя роняй его и не смазывай.
Но ведь есть и другие способы попытаться себя обмануть. Например, обновить какой-то гаджет, и это, казалось бы, не проблема, когда обмануть себя не трудно, раз сам обманываться рад. Но в том-то и дело, что обманывать себя очередной игрушкой становится все проблематичнее.
Вообще-то я люблю экосистему Apple, мне нравится, что я не должен таскать по квартире с собой телефон, звонок раздается на всех одновременно устройствах — собственно, на телефоне, iPad’е, iMac’е и, конечно, на часах. А если в ушах AirPods, то и в наушниках. Я беру то, что ближе; понятно, что молчит с укором Танькин MacBook Pro, ее iPad и телефон, потому что я ничего в них не изменил, только выключил с чувством вины. Точно также мне удобно начать писать еще (или уже) в постели на моем iPad’е, а после завтрака (или утром) продолжить на iMac’е или наоборот.
Но самый старый из них — как раз мой iMac 27 2017 года, понятно, на Intel, и, чтобы доставить себе щепотку радости, вполне можно было заменить его на какой-нибудь m4 max, и тут начинаются проблемы. Дело в том, что мой iMac, мало того, что обладает превосходным экраном 5k, он еще в максимальной комплектации: 64 gb памяти (памяти было меньше, добавил), самым мощным на год покупки процессором и видеокартой, а к его небольшому SSD я добавил 10 tb внешних SSD. И я очень хочу себя обмануть, что m4 max решит все мои проблемы, но беда в том, что проблем нет.
Понятно, во множестве тестов все компы на Silicon рвут на части мой бедный старенький intel, но эти тесты — как бы теория, а на практике есть только одна задача, в которой он уступает устройствам на Silicon — рендеринг видео из Adobe Premiere Pro. То есть рендерит примерно столько минут, сколько гигабайтов содержит сам файл, то есть 10 гигабайтный файл будет рендериться 10 минут, а на Silicon значительно, в несколько раз быстрее. Но сама работа в монтажной программе еще ни разу не показала и тени промедления, хотя я использую мультикамерный монтаж, с lut’ами, цветокоррекцией и прочим. То есть получается, что я должен заплатить много денег только за несколько минут ожидания рендеринга, которое на самом деле не пропадает зря, я одновременно делаю что-то еще, обложку для видео или редактуру файла в Word’е, а чтобы сидеть и тупо ждать, такого никогда не бывало.
То бишь я хочу сказать, все революционные нововведения Apple для моих задач абсолютно бессмысленны, все эти обновления телефонов, по свой функциональности ничего не улучшающие, вся эта линейка от m1 до m4 это — маркетинговые ходы. Ну, поменял я iPad на m1 на такой же, но на m4: реклама Apple утверждает, что у него чудный новый экран с абсолютно новым черным цветом, но я, как ни старался, не мог найти ни одного отличия. То есть в тестах они, конечно, есть, на практике — ноль. Возможно, если пойти с iPad’ом на пляж и попытаться работать на ярком солнце, на какие-то проценты экран будет ярче, но я на пляже всегда в тени, да и вообще не уверен, что там еще окажусь, и мне увеличенная яркость по барабану.
Конечно, вы все понимаете, что происходит. Apple нужно заставить покупателя менять свои гаджеты в погоне за мифическими улучшениями и почти всегда революцией, этой бурей в стакане воды. На самом деле все это имитационная реклама для тех, кто не понимает, зачем ему все эти микроскопические улучшения, плюс тщетная надежда, что они повлияют на его уровень профессионализма.
И это везде. Я снимаю на Sony a7IV и Sony a7c, для фотографий это более, чем достаточно, для видеоблогинга — тем более. Гран Борис, замечательный фотограф и прозаик Борис Кудряков, снимал свои уникальные черно-белые городские пейзажи Ленинграда на дешевую Смену с собственными объективами из бумаги и линз.
Я даже гитару не могу обновить (я не играл на ней без малого год, хотя Танька меня просила: не столько, чтобы послушать мою игру, а ее просто пугало мое здесь молчание). Но и тут моя Yamaha LL TA бесконечно выше моего мастерства, я смотрю различные ролики про Martin и Maton, даже брал одно время уроки у очень хорошего гитариста, но ведь это стыдно покупать все лучший и лучший инструмент, из которого твоя игра не способна добыть соответствующее звучание.
Нет, я продолжаю порой посматривать обзоры на YouTube разных гаджетов или инструментов, но если мы не будем честны с собой, то кто озаботится этим помимо нас.
И даже в любви, где солнце русской поэзии нашел формулу самообмана, сам же автор и говорит об этом не как об окончательном, а предварительном опыте. Он заранее знает, что ищет обмана ради столь же иллюзорных собственных чувств, возможно необходимых, пока этот механизм нам принадлежит. Вот так и получается: сначала гений чистой красоты, а потом вчера наконец выебал с божьей помощью нашу вавилонскую блудницу (по памяти, кажется глагол начинает с буквы «у», заменяющей бездушное «вы»). А чтобы превратиться из гения чудной красоты в вавилонскую блядь, надо сначала пару лет динамить, а потом немного постареть и все-таки дать по случаю и получить клеймо на всю оставшуюся жизнь. Почти как у тебя, если iPhone 14 или 15 pro меняешь на iPhone 16 pro и ждёшь прихода счастья.
Но вместо него только самообман, хотя и он все менее достижим.
Так как я до сих с трудом захожу в Танькину комнату, мне кажется, что она или кто-то еще, кого нет и кто как бы есть, сурово и неодобрительно смотрит на мое брутальное нарушение ее приватности, я не сразу заметил прикрепленный над ее столом листок бумаги со стихами, переписанными ее рукой. Она так не делала никогда, это мне было свойственно вот такое двойное зрение, я все видел глазами и почти всегда или очень часто через какую-то стихотворную строчку. Это было настолько постоянно, что Таньку это иногда сердило. Потому что я делился с ней этой реакцией, возможностью посмотреть на происходящее через вот такой поэтический прицел. Я вообще помнил бесконечное количество именно разрозненных строчек, не стихотворения полностью, а именно отдельные строчки. И они всплывали в мозгу, я их примерял, как критерий или сравнение, и тут же лез в интернет за полным стихотворением. И Таньку это немного раздражало, она мне говорила, что с возрастом стало холоднее относится к стихам. Но я был не в состоянии отказаться от этого второго, осколочного зрения.
И вот после смерти моей Нюши, я нашел этот листок и с недоумением стал его разглядывать. Понятно, это последние четверостишия из «Девушка пела в церковном хоре» Блока, который, кстати говоря, был любимым или одним из самых любимых поэтов Пригова. И я не знаю, когда этот листок появился, возможно, это была реакция на сообщенный страшный диагноз, может быть, раньше, может быть, даже до нашей поездки по Средиземному морю. Потому что справа на листке написано слово «негрони», а это название коктейля, которые мы часто пили во время последнего круиза. И она могла забыть это слово, спросить меня, а затем записать на память. Значит, листок с двумя четверостишиями уже висел. Но дата его появления все равно неизвестна.
И здесь есть два вопроса. Мне почему-то кажется, что Танька не знала, что это стихотворение про Цусиму, не вычитывала евангельскую цитату в этом предположении, что «радость будет», и также мне кажется, что для нее это был такой обобщенный пессимистический взгляд на эмиграцию и вообще жизнь. На то, что люди строят планы, которым не суждено сбыться, потому что все кончается плохо, и назад никто не вернется.
Почему меня так беспокоит этот листок с трагическим прогнозом? Не была Танька пессимисткой, и, если вдруг ей понадобилось прикрепить над своим столом эти стихи, значит, она примерила к себе это пророчество, и говорила с ним поверх наших с ней отношений. Потому что со мной она была само спокойствие, без каких-либо сомнений, что победит свою болезнь, ни разу не позволив себе в этом усомниться. Но эти переписанные ее девичьим круглым почерком стихи Блока говорили о другом. О том, что сомнения были, что ей было тревожно, она просто не давала себе права рассказать об этом мне, но говорила с Блоком, и они понимали друг друга лучше.
А у меня с ее уходом исчезло это второе осколочное зрение через поэтические строчки, оно пропало, как не было, может, когда-нибудь вернется. Или ушло навсегда, так как было диалогично, а диалога больше нет.
Что сказать? Я не знаю, как мне жить. Пока я писал свои главки о Нюше, мне было больно, все кровоточило, раны не заживали, так как я их нещадно теребил. Но вот я перестал писать, и просто задыхаюсь от пустоты. Я почти уверен, что смог бы вернуться к политической – на злобу дня – аналитике. Порой в мозгу появляются какие-то фразы из ненаписанной еще статьи. Но мне не переступить через какой-то порог, он невидимый, как тот взгляд, что сопровождает меня, когда я захожу в Нюшкину комнату, неприязненно следит за тем, как я трогаю ее вещи, хотя я пока сделал только одно: отдал в стирку ее халат, и теперь он не висит, а лежит сложенный. Прошло пять месяцев. Ровно год назад мы вернулись из круиза по Средиземному морю. Куда мне деться в этом январе? Моя девочка умерла 1 января. А я так и не понял, как мне жить.
Девочка моя, маленькая, я хочу поговорить с тобой последний раз. Мы с тобой не верили в загробную жизнь, значит, и сейчас ты не слышишь меня. Но я все равно говорю с тобой, потому что ты вся и до последнего мига внутри меня. И будешь всегда. Маленькая, если бы ты знала, как мне без тебя тяжко. Я ничего не трогаю, висит твой халатик, под твоей кроватью твои теплые тапки, на стуле возле письменного стола стоят твои любимые сумки, поставленные твоей рукой до больницы, и в них все то, что ты туда положила. В стенном шкафу в прихожей твои куртки, а внизу вперемежку твои и мои ботинки, туфли, еще что-то. Я не могу не то, что убрать, я не могу до них дотронуться. Долгое время я держал дверь в твою комнату закрытой, а если заходил, ощущал это как кощунство, без твоего разрешения копаться в твоих вещах. Я все еще жду тебя, моя маленькая, и не потому, что не понимаю, что ты не прийдешь, а потому что у меня нет другой жизни.
Бродский, Гриша, наш психиатр, очевидно почитывающий мои посты на фейсбуке, сказал, что я создал тебе памятник. Я очень старался, но я не уверен. Я боюсь я перегрузил его грустным, а кому нужна чужая грусть, своей довольно. Но я очень хотел, чтобы ты, маленькая моя, отдавшая всю свою жизнь мне и Алеше, жила хотя бы так, в литературном образе. Чтобы другие думали о тебе, чувствовали, ощущали живой, с пульсом, и я очень старался, чтобы ты стала теплой и близкой для тех, кто тебя не знал, а теперь имеет небольшой шанс — если не полюбить, то почувствовать. Чтобы они, пытаясь понять, насколько точно я воссоздал тебя, думали и об этом, для чего я выговаривал все без всяких прикрас и умолчаний. Ты, возможно, да наверняка — корила бы меня за излишние физиологические подробности, но я очень хотел, чтобы мне поверили, что ты была и есть живая, а я не знаю, как это сделать иначе, чем доказав свою искренность, пусть и такими грубыми приемами. Хотя и помню, что грубыми средствами не достичь блаженства.
Я помню тебя своей одноклассницей, когда мы еще не были близки и да знакомы чуть-чуть, у тебя была тяжелая белокурая коса, ты сидела с Наташкой Хоменок за одной из первых парт, и иногда поворачивалась, показывая грудь. Ты была красавица пятнадцати лет, а я смеялся над твоей тяжелой жопой, корил тебя, потому что всегда был требовательным и насмешливым, а ты — самое лучшее, не лучшее, нет, единственное, что было у меня в этой дурацкой жизни, которая кончилась, потому что я тебя не спас.
А потом я открыл дверь в твою комнату, и десятки раз, идя мимо, не то, чтобы заглядываю, я просто поневоле проверяю, вижу треть твоей кровати, вижу стопку сложенных одеял, и в принципе ты можешь быть там, лежать, поджав ноги и ждать, когда я тебя найду. Ты же всегда, в отличие от меня умела ждать и терпеть.
Я тебя ищу, дорогая, везде, я еду на машине через места, где мы бывали, а это все на много десятков миль вокруг, и будто прорываюсь через колючий кровавый кустарник, который своими шипами пытается вытраивать из меня твой облик, впечатанный во все, что меня окружает. Я не могу с этим ничего поделать. И я днями поэтому не выхожу из дома. Я не могу отказаться от тебя и никогда не откажусь. Меня же никто, кроме тебя, так не любил; ты помнишь, как в двадцать лет ты вставала на час-полтора раньше, и ездила встречать меня к первой паре на Гостинке, и ехала со мной до Московской, и только оттуда к себе на Политехническую. Ты просто хотела побыть со мной рядом. И еще ты знала, что мне плохо одному, ты говорила, потому что я – Близнец. И кто полюбит меня, кроме тебя; моя писька, как ты помнишь, все также грустно висит, упражнения я забросил, от операции отказываюсь, не в коня корм.
Где ты моя девочка, куда ты ушла, ты унесла с собой ту мою часть, которая была не просто лучшей, может быть, и не лучшей, но единственно живой. Потому что я почти насквозь умственный, а ты была насквозь другая. И может быть те, кто тебя никогда не знал и будут читать как этот плачущий большевик убивается о том, что с ним больше нет его маленькой, его преданной жены, зададутся вопросом, что же в ней было такого, что он не может без нее жить. Может, он больной?
Я, кстати, не знаю, я еще пишу о тебе, я все еще пытаюсь слепить твой образ, похожий на тот, с кем я прожил всю свою жизнь, и все, все кончилось. Как бы я хотел, чтобы ты пережила меня, чтобы не мне надо было оплакивать тебя. Мы будем вместе, потому что из меня тебе уже никуда не деться, ты всегда была как нитка за иголкой, и все будет продолжаться, пока у меня хватит терпения терпеть.
Помнишь в Усть-Нарве, когда мы жили у Инны на улице Райя, у ее гуся умерла гусыня. И он так убивался, что ему привезли новую и молодую, и он даже начал ухаживать, высунул свой странный розовый и какой-то зубчатый конец, похожий на плоский язык: попытался, и не получилось. А ведь этот половой инстинкт — если не над всем, то над многим. Но и гусь не смог.
Олька, Олька Будашевская иногда звонит, купила, представляешь, квартиру в Нарве и порой живет там. Ты помнишь ее клубничный рай и дочку Нюшу, ее звали, как тебя, и ты иногда с ней сидела. Что тебе сказать: звонит иногда наша монашка Женька, пишет Женька, которая переводчица, Баря, для которого твой уход тоже – боль, и он порой звонит, но реже, чем при тебе. Я подчас пишу и Лелику, и Файке, написал твоей Ларе Морве, но не смог удержаться и разнюнился, прости.
Но они выживут, я – едва ли. И это понятно.
Прощай, моя дорогая, моя маленькая, мой дружок, прощай, я не буду больше говорить с тобой публично, но ты все также будешь жить во мне, ты будешь моей частью, пока я есть целое. Я тебя целую, целую твои губы и руки, которые я всегда держал, я всегда держал тебя за ручку, чтобы ты не убежала, не исчезла, не оставила меня одного, хотя твои главные свойства – верность и постоянство. И ты переселилась ко мне, мы будем жить вместе, как раньше, я только буду видеть тебя, сильно зажмурив глаза и заглядывая в этот бездонный колодец своей холодной души, на дне которого ты, как тень от ведра, и это навсегда. Прощай, моя милая, прощай.
