В тоталитарном или авторитарном государстве (но как бы мечтающем о тоталитарном come back) ценность многого, претендующего на независимость, в том числе оппозиционной деятельности, определяется уровнем репрессий. Силой и очередностью, тем что именно и как обрушивается на голову непокорных. И в какой последовательности.

Если в этом смысле смотреть на репрессии, которым подвергают такие либеральные СМИ как Дождь или Медуза, то многое можно понять, если посмотреть на то, с чего начались репрессии против СМИ и какие это, собственно говоря, репрессии были. Дабы не забегать в доисторический период спора хозяйственных субъектов по поводу НТВ, можно выбрать отправную точку в виде запрета таких оппозиционных сайтов как grani.ru, ej.ru, kasparov.ru. Они и открыли новую страницу в борьбе с независимыми СМИ и установили планку: они стали первыми в месяц после захвата Крыма, когда российский режим только еще задумывался о репрессиях и, пытаясь расчистить себе перспективу, выбивал наиболее неугодных.

Почему запрет трех оппозиционных сайтов не вызвал почти никакого резонанса, если сравнивать это с тем, как воспринимает общество приобщение Дождя к лику иноагентов? Потому что три оппозиционных сайта считались маргинальными, они изначально не придерживались никаких церемониальных правил, они интерпретировали происходящее в России на языке, в котором не было экивоков, не было пространства для маневра, отсутствовала попытка играть в профессионализм и журналистскую корпоративную солидарность.

Я помню одно интервью, если не путаю (а если путаю, прошу меня простить), которое корреспондент Радио Свобода Роман Супер взял у Шендеровича, кажется, и внутри разговора без наигранного недоумения спросил: а зачем, скажите на милость, публиковаться в издании, которое почти никто не читает, это такой прикол (стилистическая огласовка на моей совести, но смысл я передаю более-менее точно). То есть, в то время как авторы оппозиционных политических сайтов из кожи лезли, дабы максимально рельефно описать ужасы наступающего перерождения режима, корреспондент вполне респектабельного издания с либеральной репутацией смотрел на эту деятельность, как на мышиную возню. Предполагая (возможно, не безосновательно), что между этим боевыми листками оппозиции и настоящими журналистами из солидных изданий лежит непроходимая пропасть из профессионализма, резонанса, читательской аудитории и всего того, что и делает человека почтенным либеральным журналистом.

И действительно, разве можно сравнивать резонанс публикаций, скажем, на Эхе Москвы, которые прочитывали десятки и сотни тысяч читателей, с камерной мизерной популярностью авторов оппозиционных сайтов с их десятками, сотнями просмотров и отсутствием гонораров?

По умолчанию предполагается, что сегодня линия отталкивания проходит в российском обществе между проправительственными пропагандистами и либералами, но на самом деле куда большее напряжение имеет место между системными либералами (не только от политики или экономики, но и журналистики тоже) и политическими радикалами. Казалось бы, они вместе противостоят власти, но настолько по-разному, что противоречия между ними куда более непримиримы, чем можно себе представить.

Тем, кто не забыл совок, легко вспомнить, что нонконформисты из ленинградского и московского подполья и тогда куда с большим напряжением относились к советским либералами, культурно подчас близким, чем к советскому официозу. С советским официозом все было понятно: это были либо дремучие, либо совершенно бесчестные и хитрые функционеры, а вот советские либералы понимали все примерно так же, как представители андеграунда, но при этом находили возможность сидеть на двух стульях — и с властью находить взаимопонимание и оставаться при этом культурно вменяемыми людьми (ну, или — почти культурно вменяемыми).

В принципе сегодня ситуация типологически сходная, похожее отталкивается сильнее: и как политические радикалы на дух не переносят политических же приспособленцев, так и системные либералы от политики или журналистики не любят тех, кто своей более радикальной позицией лишает их ощущения собственной смелости и принципиальности.

Некоторое время назад, я обратил внимание, что ведущий популярной новостной программы «Америка» на канале «Настоящее время» Роман Мамонов, вообще-то артистичный и умеющий соблюдать равновесие между невозмутимостью и чувствительностью, заметно напрягается при разговоре с политическими диссидентами и правозащитниками. Скажем, с Каспаровым, которому, что было удивительно, Мамонов чуть ли не хамил, по крайней мере, был неоправданно, неприязненно и демонстративно сух. Сначала я решил, что это комплекс эмигранта, и он не переносит людей с родины или новых эмигрантов (есть такой пунктик в эмигрантском обиходе), но если ему приходилось общаться с действующими российскими журналистами, он демонстрировал подчеркнутую доброжелательность и даже задушевность, на которую в обычной ситуации не был щедр. А вот политические эмигранты из среды радикальной политической оппозиции неизменно вызывали у него напряжение, проявляющееся в трудно сдерживаемом раздражении нервного лая собаки, учуявшей волка.

И это не случайный эпизод. Может, кто-то вспомнит, как на Эхе Москвы интеллигентный ведущий Максим Курников почти также хамил и демонстрировал неприязнь к Навальному, когда того редко, но приглашали на интервью. Конечно, все можно свести к тому или иному аспекту личных отношений, имеющих разную эмоциональную окраску, но для меня это один из ряда примеров того, какие на самом деле напряженные отношения связывают среду российской либеральной журналистики (как в России, так и за ее пределами) и политическую оппозицию из числа наиболее радикальной.

Дабы создать ощущение перспективы, напомню одну историю, рассказанную мне ее участником, о случайной встрече Венедиктова с Сергеем Адамовичем Ковалевым. Они после преувеличенно радостного приветствия со стороны первого обменялись парой симптоматичных фраз. «Что-то вы редко к нам заходите, Сергей Адамович? Брезгуете четвертой властью?» — «Так ведь вы не приглашаете?» — Что за счёты? Всегда рады вас видеть и очень вас ценим!» — «Так пригласите, приеду». – «О чем речь, обязательно!» И, конечно, так и не пригласил (комментарий С.А.). Разговор этот имел место в самом начале 2000-х, но уже после первого дела Ходорковского, когда осторожный Венедиктов сбросил скорость. Вы помните много интервью Ковалева на Эхе или Дожде, думаю, он появлялся здесь неслучайно редко.

Эти примеры – напоминание о том принципиально разном позиционировании, которое характерно для более-менее радикальных политиков и либеральной российской журналистики. У этой разницы несколько уровней, и я бы не сбрасывал со счета возрастную разницу, все-таки журналисты на либеральных каналах другого, отчетливо более молодого поколения, с принципиально другим бэкграундом. Если сравнивать то, что и как писали (и пишут) авторы на grani.ru или ej.ru и на страницах Медузы или Дождя, то можно вроде как сказать, что у авторов оппозиционных сайтов больше публицистики, меньше сдерживающих барьеров и порой больше эмоциональности. В то время как журналистские материалы либеральных изданий более взвешенные, в них нет этого звука рвущейся на груди рубашки и вообще это не публицистика, а журналистика, с профессиональной подоплекой.

Так ли это? Ни на Дожде, ни на Эхе Москвы практически нет новостей, то, что гримируется под новости на самом деле является копипастом новостей, журналистов на местах у них практически нет, они берут факт и тут же погружают его в комментарии. Программа «Здесь и сейчас», именуемая информационной, на самом деле представляет собой раунды комментариев по поводу злободневных фактов, и вся ценность в тех экспертах, которых приглашают для быстрого реагирования на горячие новости.

И, однако, трудно не согласиться, что популярность либеральных СМИ не сравнима с популярностью отвязанных политических сайтов, запрет которых Роскомнадзор – не смотря на систему обновляемыхзеркал – держит на очень низком уровне.

Но если не делать акцент на разнице в языке разных поколений, то возможно главным стоит признать вот эту именно что сдержанность тона, которой придерживаются приглашаемые эксперты, сдержанность, в которой сохраняется конвенция с разными силами российского общества, в том числе и его провластного острова.

Да, все подвергается критике и анализу, но вполне респектабельному, осторожному, без сорванных тормозов, что довольно много говорит о наиболее преобладающей аудитории того же Дождя или Эха: эта аудитории тоже не хочет символизировать себя с полным разрывом, радикальностью и бесповоротностью. Нет, эта аудитория хочет и ищет критики, но такой, какую иногда называют конструктивной, то есть критикой, за которую еще вчера не тащили на цугундер и не лишали возможности общения с читателем.

Понятно, что объявление иноагентами Медузу и Дождь (Эху приготовиться, хотя, может, и оставят как «Колыбель для кошки» у Воннегута), это то, что называется переформатированием общественного пространства, когда еще вчера вполне респектабельное и либеральное, вдруг оказывается недопустимым и запретным. Если помните, в самом начале перестройки была модной система описания России и ее реформ как административной системы, и там показывались этапы использования экспертов, которые нужны в переходный период и от которых неизбежно приходится освобождаться как от балласта на переправе. Либеральная журналистика из извода системных либералов и есть последние могикане этих самых экспертов, которые долго использовались для придания респектабельности режиму, но сегодня режиму не до шуток, он знает то, что не знаем мы, и боится всерьёз, почему и освобождается от балласта.

У ненужного балласта и есть маркировка под названием «иностранный агент». Дело не в том, является ли кто-то или что-то реальным агентом, понятно, что нет, это просто название того, что должно исчезнуть перед тем, как палуба будет полностью очищена от следов банкета из прошлой жизни.

Без сомнения журналисты, объявляющиеся иноагентами, — жертвы политических репрессий и попали под колпак политической кампании по пресечению либеральной журналистики, которая на нынешней этапе признана неактуальной. Это, без сомнения, произвол, и журналистам и СМИ, попавшим под каток, можно посочувствовать. Но вместе с сочувствием стоит кое-то уточнить: они не первые, первые были очень давно, когда им без экивоков перекрывали кислород, когда просто не позволяли найти место для публикаций, пусть даже без гонораров. Но в том-то и состоит общественная уникальность этих СМИ и этих журналистов — то, что они спокойно понимали и принимали все предыдущие этапы репрессий, уверенные, что до них не дойдёт никогда. Как понимали, что готовы заниматься журналистикой только в рамках официального политического поля, и дабы зарезервировать за собой эту непростую позицию, были готовы идти на многие компромиссы с тем, что именуется профессионализмом и политической же вменяемостью.

Можно приводить примеры как самые лучшие из них заметно сдавали назад, когда полемизировали со знаковыми фигурами власти типа Марии Захаровой. Они вдруг теряли остроту и полемический задор, оказывались неготовым к репликам от чиновника-ньюсмейкера, не ставили оппонента в сложное положение, а должны бы были: ибо так вели себя по отношению к тем фигурами, которых не боялись или от которых не зависели.

Понятно, это был не только их выбор, но и выбор владельцев. Поведение Медузы, которая после освобождения из тюрьмы их корреспондента И. Голунова отказалась призвать продолжать отстаивать права тех, кто оставался в узилище, было типологическим, просто руководителю СМИ не хватило ума сказать более обтекаемо или промолчать. Не знаю, несколько обосновано вслед за Навальным назвать эту журналистику ОНП-журналистикой (отбили нашего парня). Но даже если нет, все равно важно понимать, что это не какой-то произвольный выбор позиции, это позиционирование, в котором большая часть российского общества с либеральным словарем в душе узнает себя.

Ведь у нас политика и политическая журналистика – не борьба за власть, а психологический тренинг. Нечто, позволяющее считать себя лучше, чем есть на самом деле, то есть не винтиком и не портянкой, а как бы богатырем на низком старте, который никогда не побежит, не слезет с печи, но это тщательно скрывает.

Именно для этого умозрительного либерала символический пистолет, приставленный к виску либеральных СМИ, это реальная трагедия, потому что рушится или готов к обрушению образ самого себя, умело камуфлирующего за риторикой как бездействие, так и готовность к компромиссу собаки, прикидывающейся волком.

А вот радикалы и сочувствующие им, это какой-то Чацкий на балу в Кремле – неуместный и мало кому интересный.

Больше двух раз в месяц у меня не получается выбираться в Downtown Boston собирать дань (даун-таун, передразнивала кого-то одна моя знакомая девушка: город-идиот). Раньше я еще ездил в два места в Кэмбридже, на пафосной  Harvard Square, где в обычные тучные годы много туристов и, как следствие, homeless, и на Central  Square c обилием бедноты, наркоты и социального жилья. И здесь лиц, как копирка проявляющих страдания и течение времени посредством морщин, немало. Но коронавирус спутал все карты, как шулер перед разоблачением. Туристы возвращаются, но местного разлива, и та смежная специальность, которую осваивает каждый третий бездомный, побирающийся на не зарастающих тропах, отпадает за ненадобностью. А вместе с потерей профессионализма уходит готовность общаться, мембрана чувствительности становится короче и жестче: поэтому в Кэмбридже, который мне по разным причинам удобней, я почти не бываю.

Зато в центре Бостона почти как прежде: только в жару комьюнити выбравших свободу перемещается на зеленую травку, и меня уже видят издалека. Но все равно из вежливости спрашивают (неудобно просто положить доллар в карман, все мы – рабы церемониала), ты откуда, и мой ответ, что из России, на этот раз привел к смешному диалогу. Лысый небритый парень заулыбался и сказал что-то, что я не сразу понял: типа, я отец твой и твоей демократии. Мне показалось, что это что-то, перепетое Кисой Воробьяниновым и его ролью отца русской демократии, но мой собеседник стащил бейсболку с лысой башки и показал родимое пятно знакомой формы. Мы посмеялись: «только с другой стороны, — сказал я, — у Горбачева справа, а у тебя слева».  Хотел добавить, что справа – совсем не случайно, у русских один век слева, второй справа: но не сказал, так как моему собеседнику хотелось продолжения банкета: «Я знаю, — обрадовался он тому, что его шутка удалась, — но все равно, я тебе отец». Он хотел, чтобы я снял его родимое пятно, но мне интереснее лицо и глаза, так что он – первый в моем сегодняшнем списке, не пропустите, если что, а родимое пятно, как Полоний, скрыто за ширмой, с той стороны луны.  

Внесение Дождя и Важных историй в список иноагентов обозначило не только новый этап путинской реакции, но и очередной этап потери того, что можно обозначить в первом приближении как потерю различения нюансов (имея в виду пояснить в дальнейшем).

И это, казалось бы, естественный процесс — чем более усиливаются репрессии, тем явственней желание все сводить к полюсам: раз с одной стороны вполне кондовая русская власть, вроде как совсем потерявшая страх и, значит, как бы полюс зла, то все противостоящее ей столь же естественно стремится к полюсу добра. А это не совсем так (или даже совсем не так), но при этом похоже на то, что выше было названо потерей способности к различению.

Потому что как нет на самом деле никакого полюса абсолютного зла, даже в таком объекте как мерзкая путинская власть, так и нет никакого полюса сияющего добра в тех, кто этой власти противостоит. Потому что противостоят ей разные совершенно силы, противостоят по-разному (например, с разной степенью радикальности и риска), противостоят из разных побуждений и с разными целями.

Я это к тому крику о конце профессии и о запрете на профессию, который, как гулкое эхо, прокатился по просторам фейсбука, и не только. Что понятно, если исходит от статусных лиц Дождя, их преувеличенные и яркие метафоры позволительны по причине стресса. Но никак не меньший пафос был продемонстрирован и в эфирах Эха Москвы, что тоже на самом деле объяснимо: если так пойдёт дальше, Эхо будет следующим.

Ещё раз: объявление Дождя иноагентом, как ранее и вместе с ним других, это этапы репрессий, которыми власть готовит общество к эпохе бОльшей покорности и лояльности, но тем более не стоит терять способность к различению оттенков: пусть уже не серого, но серо-чёрного или черного, однако все равно оттенков, различение которых и есть, собственно говоря, культура.

Почему конец профессии или запрет на профессию случился с объявлением иноагентом Дождя, а не Медузы или Радио Свободы? Почему это произошло сегодня, а не вчера, позавчера или, не знаю, в момент разгрома НТВ или его разных видовых потомков в виде ТНТ или ТВ-6? Или переформатирования газет Коммерсант и Ведомости, от которых остались только названия? Чем один запрет или репрессия отличаются от других (а они отличаются, и это тоже правильнее фиксировать).

Отчасти это похоже на любимое изречение новых советских и постсоветских эмигрантов, которые живут себе, работают, потом решают эмигрировать и, уезжая, очень часто изрекают: пришла пора езжать. Или: да, здесь больше жить нельзя. То есть пока он жил и работал, все было более-менее, а как только решил свалить: все, жизнь здесь кончилась, нормальных людей не осталось. Осталось, не на одну ещё волну эмиграции хватит.

То же самое с Дождем: понятно, что для канала наступят сложные времена, но насколько сложные, зависит от власти, которая, быть может, только пугает и бьет по карману, а может, замысливает продолжение банкета и разорением не успокоится.

Но в любом случае, если не сваливать все в две кучи: кучу зла и кучу добра, есть смысл и возможность поразбираться в оттенках, в том числе оттенках тех, кто противостоит путинской власти и в эмоциональном порыве преувеличивает своё значение.

Да, Дождь — один из немногих игроков на либеральном поле российской журналистики, которое суживается всю путинскую эпоху, но одновременно с процессом сжатия, скукоживания, не менее отчетлив процесс переформатирования. Скажем, ситуация с разгоном НТВ тоже интерпретировалась в апокалиптических тонах, но более это была потеря не для журналистики, журналисты рано или поздно нашли себе новые места, это был страшный удар по обществу, которое не защитило НТВ и упустило возможность защитить себя. Однако появилось многое чего взамен — в том числе социальные сети и тот же Дождь.

Конечно, далеко не только провластная реакционная журналистика радовалась разгону «уникального творческого коллектива», те, кто с интересом или любопытством смотрел НТВ не могли не видеть партийности этого канала, который был вроде как за либеральное общество, но ещё больше за Гусинского и его интересы.

И здесь очень важная особенность журналистики в постперестроечную эпоху и вообще русского либерализма: принципиальное неразличение общих целей и частных. То есть понятное дело, раз речь идёт о либеральной журналистике, то цели или горизонты, взятые в самом общем виде, являются либеральными. Но это ничего не говорит ни о том, что именуется талантом или порядочностью того или иного журналиста, ни вообще о его приоритетах и пределах в готовности к компромиссу.

Да, если журналист работает на либеральном канале или в либеральной газете он воспринимается, как человек либеральных убеждений. Но это далеко не всегда так. Пример многочисленных перебежчиков из какого-нибудь МБХ в RT или того же НТВ и его «уникального журналистского коллектива» — яркое свидетельство того, что как только либеральному журналисту перестают платить на либеральном канале, он очень часто с лёгкостью находит себе место на канале реакционном и начинает с таким же жаром отстаивать новые убеждения, как отстаивал старые. Есть и другие примеры, когда либеральный журналист не соглашался идти торговать лицом на провластные каналы, а искал и находил себя на либеральном, но поменьше.

Ну, а если бы не нашёл, то что бы выбрал? Вопрос открытый. В любом случае журналистика — профессия, зависящая от оплаты, и либеральные каналы — игроки на коммерческом рынке, а не благотворительная организация из волонтёров, работающих для души или резюме. Прекрасно, когда можно совместить убеждения и зарплату, но это получается не всегда, и куда чаще в определённой пропорции первого и второго.

То же самое касается и владельцев или руководителей либеральных СМИ: каковы бы ни были убеждения, они имеют вполне определенные коммерческие интересы и играют на либеральном сегменте журналистского рынка, потому что полагают выше приведённую пропорцию вполне удобной или приемлемой для себя. Это не бросает тень на их мотивацию, это люди с убеждениями, которые пока еще не прошли окончательную проверку, хотя бы потому, что игра ещё длится.

Но стоит задать ещё один вопрос: а какова, собственно говоря, роль либеральной журналистики в ситуации нарастания репрессий и усиления реакции со стороны путинского режима? И здесь стоит сказать о некоторых иллюзиях, жертвами которых является именно либеральная журналистика и либеральные СМИ. В ситуации отсутствия реальной политической борьбы и политических партий, на либеральные издания переносятся ожидания, которым они не могут соответствовать, потому что они другие. Однако общество, у которого отняли политику и партии, вынуждено подчас упрощать себе жизнь и полагать те или иные либеральные издания как бы партиями и оценивать их соответственно. То есть требовать от того же Дождя или Эха Москвы именно что политического поведения, в котором не допускается отход от той или иной доктрины. И в случае расхождения с предполагаемой партийной линией на голову либерального издания сыпятся громы и молнии разочарования.

Скажем, главред Эха Москвы, человек действительно уязвленный апломбом и хамоватый, выбрал путь удержания на поверхности в виде совмещения на одной площадке людей не просто с противоположными мнениями, а мнениями неприемлемыми ни в одном из лагерей. Да, таких изданий нет в мире, именуемом свободном, в газете Нью-Йорк Таймс не могут публиковаться стать из Нью-Йорк Пост (как и в газете Вашингтон Пост статьи из Вашингтон Таймс). Но Венедиктов выбрал именно такую стратегию, и пусть она разрушительна для того состояния российского общества, убеждения которого ещё не прошли кристаллизацию, а соединение правды и лжи, информации и пропаганды — сомнительная тактика, Эхо Москвы не отвечает за претензии к нему, как к политической партии.

Это куда в меньшей степени касается Дождя, с куда более последовательной системой подбора экспертов и спикеров, хотя и там видны компромиссы и нежелание ссориться с сильными мира сего из путинской вертикали. Но и Дождь — не политическая партия. Однако помимо иллюзий читателей-зрителей-слушателей, есть иллюзии со стороны журналистов и редакторов, которые — в ситуации отсутствия политики и политических партий — вслед за потребителями информации тоже начинают ощущать себя политиками и лидерами общественного мнения.

Речь идёт о важном этапе неразличения, а именно: в ситуации многочисленных запретов и сужения области разрешённого, цена остаточно либерального, пока ещё остающегося в области разрешённого, начинает субъективно возрастать. И остающиеся либеральными в области ещё разрешённого становятся как бы мерилом и высшей мерой свободного мнения. Что, конечно, не так, но именно поэтому, как только граница разрешённого сужается, возникает апокалиптический пафос и крики о конце профессии.

Но эта не профессия кончается, это явственно близка граница области разрешённого и вашего бытования в ней. Но даже если вам не останется места в области разрешённого, как это случилось со многим и многими до вас, то изменится только рельеф этой области разрешённого, которая, конечно, не равна ни области того, что именуется свободой, ни тому, что понимается под общественными интересами.

Потому что даже в совке (не говоря путинской России с интернетом, новыми технологиями и соцсетями) область свободного высказывания и область разрешённого высказывания не совпадали; не совпадают и сегодня, и чем дальше, тем это различие больше.

Приведу несколько примеров. За месяц до отравления (то есть год назад) Навальный затеял принципиальный разговор о либеральной журналистике и ее месте в путинском обществе. Поводом послужила его нелестная характеристика арестованного журналиста Ивана Софронова, а затем его полемика с Иваном Голуновым, который не согласился с унизительными характеристиками Софронова Навальным, а последний в общем и целом обвинил журналиста в конформизме, что вызывало возмущение со стороны его видных либеральных коллег.

Что и понятно, хотя речь шла именно об этом: о несовпадении области свободного высказывания с областью разрешённого высказывания. Хотя свои аргументы были продемонстрированы с обеих сторон, важным является возможность подчеркнуть, что, с точки зрения политика, принципиально выбравшего не разрешённое пространство, а пространство, не ограниченное какими бы то ни было запретами или правилами, спускаемыми сверху, область разрешённого давно себя исчерпала и пытаться держаться за неё — личная стратегия каждого. Но это стратегия конформизма в большей или меньшей степени.

По сути дела речь и шла о различении в области того противостояния путинской власти, которое одним хотелось бы представить этаким полюсом добра и самопожертвования, а другим — всего лишь небольшой частью спектра от действительно радикального и отчетливого высказывания или политического жеста  до разных форм компромиссов, одни из которых вполне оправданы и осмысленны, хотя до определённого предела, а другие обретаются в гамме оттенков серого, то есть откровенно конформистского и близкого к пропагандистскому в том или ином аспекте.

Совершенно естественна стратегия преувеличения значимости собственной позиции: то есть и радикальный политик увеличивает ценность своего радикализма, приуменьшая (и унижая) как саму область разрешённого, так и стратегии в ней обитающие. И точно так же поступает либеральный журналист, требующий ценить его тем больше, чем меньше возможностей остаётся в области разрешённого для либерального высказывания в ситуации с этой шагреневой кожей.

Отчасти к этой теме по касательной примыкает недавний спор между А. Подрабинеком и А. Мальгиным, хотя там речь шла об эпохе не настоящей, а предыдущей, советской, но спор был о том же самом. О ценности высказывания и поведения в области разрешённого и области свободного высказывания за пределом какой-либо цензуры. Мальгин, опираясь на свой опыт работы в либеральной Литературной газете утверждал, что ценность опубликованных в ней либеральных статей, пусть не имевших возможность критиковать принципиальные вещи, была огромной и определяющий. В то время как Подрабинек возражал, что вся эта советская либеральная интеллигенция выполняла роль штрейкбрехеров в ситуации отсутствия свободы и только имитировала ее.

Сам эмоциональный характер этих дискуссий, касающихся советского или постсоветского общества, есть прискорбное свидетельство неразличения в современной русской культуре разнообразных нюансов — политики и журналистики, ценности разрешённого сверху или существующего вне всякого разрешения, оппонирование на зарплате или на свой страх и риск. А ведь речь идёт именно что о проблеме общественного зрения, общество, не уверенное в ценностях того, что именуется свободой, готово принимать за неё различные эссенции и полуфабрикаты.

Я вот тоже помню, как когда-то, когда я только делал первые шаги на литературном поприще, один поэт, уже тогда с большой либеральной известностью, а сегодня-таки просто последний из либеральных могикан, сказал мне: «Написать стихи или прозу — половина дела, вторая — их опубликовать». Я, смотревший на советскую жизнь как на чумной барак, ничего ему на это не ответил из вежливости. Но, если посмотреть честно, так уж ли много изменилось за эти почти полвека?

Знаковый спор между Венедиктовым и Илларионовым, после которого Илларионов отказался продолжать передачу, позволяет иначе взглянуть не только на главу Эха Москвы, как персонажа (его хамство не является новостью), но и на политику радиостанции, им продвигаемую.

Общим мнением является предположение, что Венедиктов — либерал, который для сохранения своей радиостанции на плаву, вынужден микшировать либеральные сигналы с сигналами противоположного полюса. И приглашать не только милых его душе либералов, но и спикеров проправительственной направленности, типа Проханова или певца русской крымской весны Горного, предоставлять свои страницы для блогов Захаровой и Собянину, а среди своих журналистов иметь таких патриотов-державников как Осин.

Однако ряд обстоятельств позволяет предположить, что все, возможно, наоборот, Венедиктов на самом деле человек отчетливо правых взглядов, и выразителями его мнений являются такие фигуры как Юлия Латынина, Михаил Хазин (постоянно выступающий с прогнозами, что доллар завтра превратится в бумагу, и США единственно чем занимаются, как надувают ценность этих бумажек, за которыми ничего не стоит, только воздух), да и тот же Осин. А либералов с их критикой власти приглашает для популярности радиостанции у ее сложившейся аудитории, и терпит их только потому, что они увеличивают посещаемость. Но при этом отдает предпочтение либералам именно правой ориентации, у которых за пазухой есть национализм, еврейский или русский это уже не имеет принципиального значения. Тем более, что национализм, пусть и сдержанный или латентный, также повышает популярность у аудитории, а это все равно остается главным и отвечающим требованиям как бы профессионализма у главы «Эха».

Скажем, такой спикер как Веллер – был Венедиктову вполне в сайз, если бы не высокомерие и несдержанность; соединение оголтело правых взглядов с безоглядным еврейско-израильским патриотизмом (примерно таким же как у Латыниной) вполне соответствовало интересам главы Эха Москвы. И ссора с ним была лишь столкновением амбиций и этикета и вряд ли чем-то большим и принципиальным.

А вот такие спикеры как Шендерович или Альбац, скорее, терпелись (и терпятся), но не только потому, что соответствуют запросам доминирующей аудитории, но и потому, что сочетаются с правой идеологией и националистической отрыжкой в еврейском ключе.

Важным индикатором векторной направленности радиостанции является хамство главного редактора; оно, конечно, представляется имманентным его свойством, но на самом деле вполне управляемым. Всем понятно, почему Венедиктов не хамит, не знаю, Пескову, Захаровой, Лукашенко, с которыми он предупредительно корректен, и максимум, который здесь допускается, это легкий налет панибратства с оттенком лести. А вот спикерам, которые могут быть неприятны администрации президента, приходится сталкиваться с критическим неудовольствием и тем же хамством, как это произошло в случае с Илларионовым. Разыгрывая якобы беспристрастность и право на особое мнение у приглашенных спикеров, он одним предоставляет пространство почти неограниченного высказывания своей позиции, другим откровенно вставляет палки в колеса, дабы осложнить им построение непротиворечивого интеллектуального доказательства.

Но это не только попытка выставить себя в правильном свете при зорком надзоре со стороны Администрации президента и владельцев радиостанции Газпроммедиа, но и вполне соответствует представлениям самого Венедиктовна о правильном или неправильном.

В этом же ключе стоит рассматривать постоянно продуцируемое хамство главного редактора при общении его с радиослушателями: это не только хамство более сильного по отношению к слабому, который не может ответить, но и на самом деле амбивалентное отношение к собственной аудитории. То есть понимание, что аудитория его радиостанции в общем и целом является критически настроенной по отношению к проправительственной политике, и с этим надо считаться, так как именно такая аудитория обеспечивает радиостанции популярность. И при этом откровенное раздражение от той зависимости, которая вступает в противоречие с собственными взглядами.

Теперь о соединении разных видов правых взглядов под одной обложкой радиостанции. Здесь возможно отступление: в ряде исламских государств под запретом и угрозой смертной казни находится атеизм, а вот ультра-религиозные взгляды, в том числе и иудаистские, как у еврейской общины в Иране, если не приветствуются (хотя отчасти и приветствуются), то допускаются. Примерно об том же мне рассказывает один близкий знакомый – многолетний сиделец в советских лагерях, что там националисты самой разнообразной направленности легко находили общий язык. То есть русский и украинский национализм, скорее, ощущали притяжение, чем вражду.

В теоретическом плане национализм разной направленности ощущает себя в родственной среде, сталкиваясь с национализмом других, а до практического применения, когда они могут столкнуться лбами, ситуация не доходит.

В некотором смысле это может считаться ключом к пониманию происходящего на радиостанции: Венедиктов (как в беседах с власть имущими, о которых не рассказывает, так и в своей ценностной артикуляции) когда сам по себе, когда с помощью таких протагонистов как Латынина или Хазин, подчеркивает свои правые взгляды: они родственны правым же взглядам приглашаемых спикеров, тем более, что они обеспечивают популярность и посещаемость радиостанции и ее блога. А подчас их критические стрелы в сторону власти искупаются опять же правизной, откровенным или латентным национализмом.

Но сама структура сложного, принципиально невозможного для однозначной интерпретации общего сообщения радиостанции, как хора мнений, состоит именно что из комплементарно воспринимаемых главным дирижером правых мнений, которые микшируются с либеральными во имя популярности. А не наоборот, как это принято считать.

Вероятнее всего, в Кремле позиционируют Эхо Москвы как этническую радиостанцию, уравновешивающую евреев-державников (типа Соловьева) еврейским либерализмом. И, возможно, Венедиктов так это и продает Кремлю как еврейскую радиостанцию, которую прихлопнут в проследую очередь, когда страх перед обвинениями в антисемитизме станет значительно меньше чем раздражение от не слишком терпкого соуса романтического либерализма.