Я хочу рассказать пару историй, связанных с деревней Удино, куда Таньку отправляли в детстве к тете Мане. И хотя с деревенскими детьми у неё были сложные отношения, в деревне проблема свой-чужой – особо острая, Танька любила и Удино, и тетю Маню, за стать, благородство манер, особое неторопливое крестьянское благородство и легкий не амбициозный свет, ею излучаемый.
Из очень далекого детства Танька рассказывала о корове, которую тогда держали тетя Маня и ее муж, дядя Яша. Я сейчас пытаюсь вспомнить имя коровы, то ли Марфа, то ли Машка, увы, боюсь не вспомню, спросить не у кого. Но Танька говорила, что тетя Маня научила ее такой ласке, Таня клала ладонь в рот коровы, и та как бы жевала руку беззубым ртом, словно сосала, и это было ни на что не похожее ощущение.
Мы приезжали в Удино несколько раз, но я расскажу о двух приездах. Первый был с нашими девочками-одноклассницами, хотя шел уже второй или третий курс, наши дружеские школьные отношения не были потеснены студенческими, и многие праздники мы отмечали вместе.
Обо всем заранее договорились, мы с Танькой приехали из Москвы, где гостили на каникулах у дяди Юры, моего любимого дяди и маминого брата, а наши одноклассницы из Ленинграда. В тот раз в Удино приехала Тамарка Берсенева, кажется, Ленка Хохуля и Наташка Хоменок. Может быть, и Галка Щербакова. Не помню. Мы вместе гуляли, сидели за столом, выпивали, но мне запомнился один разговор уже перед отъездом, когда Танька полушутливо-полусерьещно стала жаловаться на мою опеку и мой контроль. Наши одноклассницы ее сочувственно кивали, а потом Тамарка Берсенева сказала: с жиру ты бесишься, милочка, я бы мечтала, чтобы обо мне кто-то заботился, где только он, этот, со своей заботой наперевес. Я просто вспомнил этот случай, так как на самом деле все сложнее, и где кончается забота и начинается контроль и диктат, определить не всегда можно. Но, значит, еще в студенческое время существовала эта проблема в отношениях.
Второй раз мы приехали в Удино тоже с одноклассниками, но с мальчиками, Юркой Ивановским и Вовой Пресняковым. Как и в первом случае, это было на зимних каникулах, мы почему ехали на автобусе, взяв с собой ящик белого сухого вина и пили всю дорогу дешевый кислый рислинг.
Ничего особенного не помню, наверное, гуляли, о чем-то говорили, а потом нас четверых уложили спать в большой комнате, мальчиков на одной широкой перине у окна, а мы с Танькой на какой-то другой кровати в противоположном углу. Мы женаты, понятное дело, еще не были, почему мы оказались в одной постели, уже не помню.
Как всегда долго разговаривали, потом выключили свет и приготовились засыпать. Как вдруг, как мне показалось, со стороны окна раздалось легкое постукивание, как будто кто-то стучал по нижней части рамы окна или даже еще ниже. Постучит, замолкнет, и так несколько раз. Надо ли говорить, что ночью в деревне — тишина с полностью выключенным звуком, любой шорох раздается как выстрел. А тут постучит — остановится, опять постучит — потом молчок. Начали тихо обсуждать, что это может быть. Птица? Какое-то животное типа мыши или хомяка? Звук немного смещался, то казалось, что стучат в нескольких метрах от дома, то буквально около окна, почти над головой.
Не помню, кто первый сказал, возможно, Вова Пресняков: а может, это пришельцы контакт устанавливают? Мы обсмеяли Преснякова, но идея о пришельцах запала, потому что некому было вот в такой слепой черной темноте стучать так отчетливо и не уставая. Сна ни в одном глазу. Не помню, кому, может мне, может, кому-то другому пришла в голову мысль, а если спросить у этих так называемых пришельцев, они-то нас слышат? И началась игра-угадайка. Мы задавали какие-то вопросы, типа, если вы пришельцы, стукнете два раза? В ответ — молчание, потом отчетливо два стука. Дальше пошла проверка пришельцев на знание арифметики, если вы разумное существо — стукните семь раз. Пауза, а потом отчетливые семь стуков. Или шесть? Я почувствовал, что Танька напряглась и одновременно затихла; все эти вопросы и ответы уже явно превышали порог рационального. Не то, что мы готовы были поверить в сверхъестественное, нет, ни тогда, ни после эта область нас не интересовала. Однако чуть ли ни до утра продолжались эта викторина, дурацкие вопросы и почти безошибочные ответы, мы измотались и, в конце концов, стук стал меньше или он удалялся, мы измучались и как-то незаметно заснули.
Утром встали хмурые, не выспавшиеся, но с не до конца остывшим возбуждением от ночных переговоров. Уже не помню, еще в Удино, или автобусе Юрик с Вовой признались, что это были никакие не марсиане, а просто Юрка стучал ногтем ноги о край кровати, а в полной тишине этот стук так резонировал, что казалось идет откуда-то вне дома или под домом.
«И зачем это валяние дурака?” — с упреком и тенью разочарования спросила Танька. Наши друзья посмеялись, и потом, не помню, кто — Юрик или Вова сказали, что стучали, типа, из вредности, мол, мы, любовнички, спим в одной кровати, а они валетом, вот и решили сломать нам кайф.
Не могу сказать, что мы с Танькой потом часто вспоминали эту историю, да и вспоминать, собственно, было нечего. Но то, что и я, и Танька это помнили, не сомневаюсь. Потом, когда она заболела и лежала после операции в больнице с каждым днем ухудшающимся самочувствием, я думал о том, как бы ее поддержать? И однажды попробовал реанимировать наши общие воспоминания, знаете, как в кино, когда жена болеет, а преданный муж вспоминает какие-то смешные или трогательные истории, и ее лицо светлеет и в глаза возвращается жизнь.
Ничего подобного. Я, типа, спрашивал, а ты помнишь вот это и это? Конечно, помню, коротко, отрывисто и без всякого энтузиазма отвечала она. Но никакого просветления в лице и огня в глазах, одна усталость и мука. И я понял, что никакие воспоминания не помогают, не работают. Ну, было и было — на уровень боли или непрерывный понос прошлое никак не влияло. Оно было где-то там, далеко, в другой жизни, и никакого влияния на день сегодняшний не оказывало. Хотя этот разговор с пришельцами мы, конечно, запомнили, как и утопающее в белоснежных, до боли в глазах сугробах Удино, и напевный говор тети Мани, ее иконы в одном углу, и какие странно подобранные пыльные фотографии с людьми из далекого прошлого в другом. Стол с истертой до ткани клеенкой и самовар на кухне.
Уже потом, почти перед самым отъездом в Америку Танькина мама, Зоя Павловна, с помощью Таньки продала этот дом. По объявлению. Тетя Маня давно умерла. Зоя Павловна ездила в Удино все реже, но переживала за прохудившуюся крышу и твердила, что дом без хозяина гибнет.
В результате за дом с участком дали смешную тысячу долларов, при том, что покупательница была противной, высокомерной и недоверчивой. Тане даже не разрешили остаться переночевать в уже проданном доме, к счастью, нашлась попутка до Боровичей, и она уехала, опечаленная всем произошедшим.
А на следующий день дом сгорел, покупательница с пьяной компанией что-то не так сделали с печкой — и все. Кончилось Удино — больше туда ездить было ненужно.
Подростком я очень любил Хемингуэя и прочел, кажется, все, что было переведено. Потом эта любовь, как все романтическое, рассеялась, но последнее время я по разным поводам вспоминаю один его рассказ Theseachange, на русский переведенный как Перемены. О том, как от молодого мужчины уходит его девушка и уходит к другой девушке. А перед этим говорит с ним, опасаясь его резкой реакции и испытывая к нему нежность. «Мы слеплены из разных кусочков», говорит она, объясняя ему, что в ней происходит. И добавляет: «Ты пользовался этим, сколько хотел». Она объясняет, что он пользовался одной ее частью, но эта часть в ней не единственная. Это о том, что я попытаюсь сформулировать.
Я так и не нашел свой российский заграничный паспорт, но нашел еще один Танькин дневник. Он лежал в ящике прикроватной тумбочки, буквально у нее под рукой. Он начинается 19 июля 2015 года, последняя запись датирована 3 октября 2021, через три дня после моей операции по удалению рака простаты; еще есть несколько разрозненных листков, вырванных из какого-то другого блокнота, но имеющих отношение к более ранним датам, они лежали под дневником.
Мое предположение, что после 2012 года (декабрем этого года кончался последний ее дневник, найденный в красной сумке) она перестала писать, так как успокоилась, привыкла к нашей эмигрантской жизни, — это предположение оказалось ошибочным.
Какое это отношение имеет к рассказу Хемингуэя, самое непосредственное. Мне было очень тяжело читать эту последнюю часть дневника, потому что там идет речь о об обиде и ненависти ко мне. Почти целиком. И если экстраполировать содержание этого дневника на всю нашу жизнь, то получается, что Танька ненавидела меня почти непрерывно, по крайней мере, пока писала, а писала она примерно об одном и том же. О том, что я невнимателен, не ценю ее, что погружен в свои дела, что не замечаю ее и постоянно третирую за то, что она пьет и курит в добавку. Понятно, что она так защищалась и защищала свое право делать то, что хочет, прежде всего, пить, не подвергаясь при этом осуждению.
Последние годы мы согласились на такой график: мы выпиваем только на выходных, а на буднях не пьем. И это почти до самого конца работало и стало ломаться, когда ломаться стала вся наша жизнь. Но я все равно боролся с ее пристрастием, как мог, и Танька не могла мне этого простить. Она интерпретировала борьбу с ее тягой к выпивке как борьбу за свою свободу, а меня как диктатора, упивающегося своей властью. Самое часто слово: «Ненавижу». Оно по большей части обращено ко мне, эпизодически к моей маме, с которой у нее были сложные отношения. Но если пользоваться этим дневником, как путеводителем по нашей жизни, то возникает совершенно ложное впечатление, что вместе жили два ненавидящих друг друга существа, не имеющих практически ни одной точки соприкосновения.
Но это не так. Да, она боролась за право легализации своей слабости, но одновременно была самым близким и дорогим мне существом. Ее раздражало, что я слишком много времени, по ее мнению, уделяю своим родителям, а когда ушла мама, то папе. Ей казалось, что я это делаю в ущерб ей. Но в ее дневниках практически нет упоминаний о наших путешествиях, так, отдельные безоценочные фразы. Так же отстраненно и как бы сквозь зубы она упоминает о моих публикациях, книгах и статьях, которые она редактировала, но в дневнике она это сообщает как не отрефлексированные факты. И понятно почему. Ни одно радостное событие или событие, не маркированное как образец моей бессердечности и равнодушия к ней, не помещалось в этот непрерывный поток упреков и ненависти ко мне. Потому что она писала об этом или преимущественно об этом. Это был ее протест, ее ответ, и здесь я делаю два вывода, имеющих отношение к рассказу Хемингуэя.
Танька, как я и все мы, была слеплена из разных кусочков. В ее дневнике говорит только один, обиженный и борющийся за легализацию ее потаенной страсти (хотя почему потаенной, вполне вроде как откровенной), а все остальное просто не попадает в ракурс ее взгляда и интереса. Но я-то, в основном или преимущественно, имел отношения с другой женщиной, доброй, заботливой, стеснительной, стесняющейся именно откровенной нежности, ласковости, но остающейся при этом мягкой, доброжелательной и невероятно дорогой мне. Этого нет в ее дневнике, но это было в жизни. Более того, именно из этой второй ее части, она и была соткана для меня, прожившего с ней полвека. Кто-то скажет о темной и светлой стороне любой жизни, но это не совсем так, хотя почти весь ее дневник соткан из раздражения и упреков мне, которые она, конечно, пыталась высказывать в наших реальных диалогах, и вот тут начинается еще один важный кусочек.
Сам дневник с его дискурсом ненависти был следствием того, что она не могла сформулировать и противостоять мне в наших многочисленных разговорах. Я был убедительнее именно для нее, и она, понимая это, лишь изредка и ненастойчиво намекала на это. Но не могла сформулировать и защищать свою позицию, но не могла согласиться и с моими доводами, что и побуждало ее к раздраю, к разделению на две части – условно говоря, дневную, вполне рациональную, не избегающую артикуляции, и ночную, дневниковую, где она царила, мстила и ненавидела меня за то, что я доминировал днем.
Мне, конечно, было очень тяжело и больно читать эти спичи ненависти ко мне, но я всю жизнь прожил с другой женщиной, которая заботилась обо мне, которая помогала мне, чем только могла, которая ценила меня, потому что никого ближе у нее не было.
Конечно, это, говоря обыденным языком, — трагедия. Но трагедия, присутствующая у всех и всегда, просто далеко не всегда две части одной жизни дистанцируются друг от друга, превращаясь в свою противоположность. Когда Танька была повернута ко мне лицом, она была милая, светло и стеснительно улыбающаяся, очень часто красивая и мягкая женщина, с которой мне было далеко не всегда легко, но я вынужден был мириться с ее недостатками (или тем, что так называется), отдавая должное ее самоотверженности и преданности.
Я теперь понимаю, почему перед отъездом из России она уничтожила свои девичьи дневники, они репрезентировали другую ее часть, которой она захотела противопоставить ее противоположность. Не любовь, а ненависть. Это если пользоваться такими трафаретными обозначениями того, что испытывают все, но по-разному, помещая сложный букет в прокрустово ложе упрощения. В ее дневнике нет места ничему из того и тех, кого она ценила, о ком заботилась, чему наслаждалась, лишь для проформы сообщения сквозь зубы про мои публикации или выставки, в которых она принимала участие. Она сообщала об этом для соблюдения иллюзорного баланса, но на самом деле писала только о том, что ненавидела, чему и против чего протестовала, и, кажется, даже упивалась этим.
Из ее дневника возникает образ угрюмого, самовлюбленного болвана, он просыпается недовольным, мрачным и молчаливым, и только поработав несколько часов, немного оттаивал и становился коммуникабельным. Но все равно общий тон повествования превращает ее партнера в какое-то изломанное чудовище, которое готово заниматься чем угодно, только не ей. Равнодушный, страшный, непримиримый, никогда не извиняющийся, и даже если это преувеличение, это был мой образ в глазах этой ночной Тани; потому что она по большей части писала в свой дневник по ночам, в постели, протягивая руку единственному в этот момент своему другу – дневнику, согласному слушать любые ее жалобы и упреки.
Мне очень жаль, что я дал повод интерпретировать даже не себя, а какую-то часто себя таким образом. Я, получается, загнал в ее подполье, я позволил такому взгляду на себя появиться, я стал его отцом, и она мстила мне за это.
Но как бы больно она ни делала мне своими признаниями в ненависти, это не заслоняет ту ее часть, которая оборачивалась ко мне и Алеше, к тем ее подружкам и друзьям, которых она ценила и любила, но о которых забывала, открывая свой дневник, потому что светлое не помещалось в эту атмосферу темной и жгучей ненависти, тем большей, чем меньше у нее оставалось возможности сформулировать, артикулировать себя ее в другой части жизни.
Какое-то время назад я заказал ее портрет на тканевой основе, тот самый, где немного лукаво и очень по-женски смотрит в объектив хорошенькая шестнадцатилетняя девушка, с которой я познакомился в девятом классе нашей 30-й физматшколы. Я решил повесить его справа от себя на стене, у которой стоит мой стол с компьютером, чтобы видеть ее постоянно. Эта девочка объяснилась мне в любви во время школьных танцев в физкультурном зале, эта девочка ездила почти каждое утро встречать меня к первой паре, чтобы просто побыть со мной лишние минуты. Это девочка не поняла бы ни слова из Танькиного дневника и не узнала бы ни меня, ни себя в том, кто это написал. У нее не было этой второй, темной стороны, она еще не родилась, не появилась на свет, и не было повода ненавидеть самого близкого ей человека, который не мог смириться с ее потаенной тягой, но и не мог отказаться от нее, эту тягу испытывающую.
Я поставил этот портрет на свой стол, но не повесил его, в том числе потому, что тогда бы он частично перекрывался, как бы перечеркивался прикрепленным к краю стола держателем для микрофона, тем что называется micboomstand, и шестнадцатилетняя Танька смотрит с вечным потаенным лукавством на меня, а я смотрю на нее и нашу подходящую к концу жизнь.
Я очень рад, что нашел ее дневники только сейчас, и они никак не повлияли на то, как я писал свою книжку «Жена», о нашей жизни и ее болезни и смерти. В ней темное, конечно, присутствует, так как моя задача была написать и сохранить образ моей Таньки таким, какой воспринимал и воспринимаю его я. Но и те дополнения, которые я писал и пишу в виде аппендикса, аппендиксом и являются. Если у меня будет возможность решать, я бы хотел сначала издать как бы канонический текст моей о ней книге, и лишь потом этот текст с дополнениями, от которых я не могу отказываться, но статус дополнений они не меняют.
Я знаю, что еще хочу написать о Таньке, нашей юности, наших отношениях, и это будут дополнения, я не хочу инкорпорировать их в основной текст. Милая, ты мне сделала очень больно, оставив мне свои дневники с признанием в ненависти ко мне. И это влияет, но не меняет моего отношения к тебе, чуть усложняет, чуть затемняет образ, мною воссоздаваемый и сохраняемый. Потому что ты была не просто лучшая часть моей жизни, ты была условием ее существования, так сложилось, так это произошло, и я принимаю ту боль, которую ты захотела мне причинить, как попытку усложнить то, что я мог бы упростить, но никогда не упрощал. А начинать поздно.
Вчера в поисках российских зарубежных паспортов, они должны быть вместе, мой и Танин, она хранила их у себя, нашел Танькины дневники. Они лежали в небольшой красной сумке, которую я много раз брал в руки, открывал, в боковом кармане видел наши старые американские паспорта, стянутые узкой резинкой (новые нашел уже давно); смотрел и внутри, открыл пару записных книжек, совершенно пустых, подумал, что Танька так хранила их на всякий случай, она не любила ничего выбрасывать. А тут, так как российские паспорта найти не могу, не то, чтобы собирался в Россию, нет, собираюсь в Усть-Нарву в Эстонии, но надо же найти документ: куда ты, родная, все это дела? Короче, еще раз открыл сумку, вынул очередной блокнот, полистал и мгновенно понял, что это ее дневник. Открыл еще, еще, все исписано ее почерком, 8 разнокалиберных блокнотов, блокнотиков и тетрадок, заполненных с первой по последнюю страницу. Кроме одного, возможно, последнего.
Читал всю ночь. Первая запись от 28 ноября 2007, последняя, если все правильно идентифицировал – 16 декабря 2012. Хотя есть блокноты без дат, только месяц и число. Летом 2007 мы первый раз поехали в Россию, вещи с нашей первой квартиры в Сомервилле (кроме нескольких сумок с необходимыми вещами) запихнули в специально арендованный storage. А когда вернулись, решили переехать поближе к моим родителям в Ньютоне и, с помощью Тани Янкелевич, с которой мы познакомились в Дэвис центре Гарварда, сняли квартиру в Брайтоне, на улице Strathmore Rd, примерно посередине пути от Сомервилля, где продолжал жить Алеша, все ещё учившийся в Гарвардской аспирантуре, и родителями. Дневник выполнял для Таньки функцию психологического успокоителя, она писала, когда была раздражена или обижена, не могла уснуть, плохо себя чувствовала или после наших ссор из-за алкоголя.
Не только, конечно, Танька подробно в нескольких записях рассказывает об одном моем позорном провале, буквально в первые месяцы жизни в Сомервилле и работы в Дэвис центре, я открыл такую вещь, как boston.craigslist.org, сайт объявлений о продаже вещей и разных услугах. И совершенно не понимая, как это все работает, купил у каких-то мошенников лэптоп Sony, что оказалось довольно тщательно проработанным мошенничеством с созданием поддельного сайта известной фирмы по доставке и поддельного же счета и адреса.
За опыт, который мне пригодился, я заплатил 500 долларов, научился по нескольким фразам распознавать объявления обманщиков, но эти 500 долларов не вернул. Танька описывает, как мы вместе с Алешей ходили в полицию, и там только развели руками, посоветовав позвонить в ФБР, для которых эта тема ближе. Никакого адреса или приемной ФБР нет, только полосовая почта, на которую можно наговорить слова, описывающие причину обращения, что я и сделал, но нам так никто не перезвонил. В Америке мошенников очень много.
При этом один из блокнотов Нюши начинается словами «Том 2-ой моей скучной, ленивой и безумной жизни в Сомервилле». И дата: 22 марта 2008 года. Но в это время мы уже жили на Strathmore Rd в Брайтоне. Хотя еще одна записная книжка датирована 8 марта 2100 года, скорее всего, она ошиблась, и год 2010. Речь идет о том, что мы с помощью какого-то Дениса (не помню совершенно) нашли квартиру-студию на втором этаже в Needham, очень маленькую, но относительно недорогую. Мы в этот момент снимали полдома в Абордейле и платили слишком дорого. Студия в Нидоме Таньке не понравилась совершенно, она с ужасом увидела, что нам придется жить буквально друг у друга на голове, она об этом не пишет, но я думаю, ее ужасала перспектива быть все время у меня на виду, а она хотела приватности, в том числе, чтобы выпить глоток-другой спиртного без меня и моего упрекающего взгляда.
Но чтобы оказаться в марте 2010 года нам предстояло еще три раза менять квартиры и пережить первый Танькин рак, операцию, сеансы химии, ее выпавшие волосы (волосам, их состоянию, она уделяет внимание не меньше, чем проблемам со сном, жалуется, что волосы становятся совсем тонкими, а сон все хуже). Пока не нашел описание ее ссоры с моей мамой, сразу после операции в марте 2009, когда мама, непонятно зачем и почему, сказала Таньке, что никогда ее не любила. И это привело к нашей ссоре с ней в течение нескольких месяцев.
Но общее и пока, конечно, поверхностное впечатление от Нюшиных дневников – очень депрессивное. Даже если принять во внимание, что она писала только, когда ей было совсем плохо, все равно записи разных лет похожи как близнецы. И самое главное, она писала, так как не могла выразить свое огорчение мне, я, как она повторяла неоднократно, упрекал ее в пессимизме, чего я не помню, но раз пишет, значит, так и было. Семейная жизнь далека от объективности, в ней сталкиваются две субъективности, и правоты здесь нет. Я могу сказать, что совершенно не узнаю себя в ее описаниях, но она видела или писала именно так, значит, таким это для нее и представало. Ей нужно было пожаловаться, но она не жаловалась ни в разговорах со своей мамой или сестрой в Петербурге, ни с общими знакомыми. Ей не давался тон, одновременно откровенный и позволяющий рассказать о том, что ее беспокоило. Она, к сожалению, как все мы, старалась перед другими держать марку, оценивать свою жизнь в сдержанных, но более оптимистичных красках, чем те, что она использовала в своем дневнике. Много жалоб на Алешу и беспокойства за него, но и у Алеши этот период был далеко не самый простой, но насколько она беспокоилась за него видно хотя бы из такой фразы:Алеша взял $400, слава богу.
Почему дневники кончаются декабрем 2012? Произошел какой-то перелом, ей стала легче даваться наша эмигрантская жизнь, привыкла или смирилась? Не знаю, может быть, найду еще одну порцию дневников. В ее комнате огромный – во всю стену — встроенный шкаф, а внизу, под вещами на вешалках, какие-то залежи пакетов, до которых мои руки еще не дошли.
Я еще буду разбираться с ее дневниками, но мне, конечно, больно, более всего, что я оказался для нее таким партнером, с которым легче вести диалог в дневнике, а не в живую. Конечно, мне самому наша эмигрантское бытие давалось непросто, но то, что Танька не могла выговориться со мной, что вынуждена была искать понимания у безликой бумаги, а не у близких, очень болезненный и, конечно, справедливый упрек. Ей вообще было не просто со мной, я слишком быстро думал и стремительно отвечал, она не поспевала за мной, и в результате невысказанное лежало грузом на ее душе, и мне от этого дополнительно больно. Эта была плата за разницу темпераментов, скорость словоговорения и формулирования, я знал, что ей бывало непросто со мной, но чтобы до такой степени, я не подозревал.
Я прекрасно помню тот ужас, который я испытал, когда обнаружился ее первый рак на женских органах. Как я переживал часы ожидания во время операции, но я читаю у нее и вижу упреки мне в холодности, и я сейчас хочу сказать, что это была не холодность, а холод ужаса. Но все равно я, вроде как владеющий словом, не смог ей выразить так свои чувства, чтобы ей стало легче.
И еще одна тема, касающаяся периода после первой операции в 2009 и ее реакции на нее. В дневнике она постоянно пишет о мучительных болях, но при мне она – само спокойствие, хладнокровие и почти полное отсутствие жалоб, как и потом, через 15 лет; но эти жалобы самой себе – постоянная тема ее дневника. Значит, она мне не доверяла, считала, что ей будет удобнее, если она будет отделываться общими фразами, а то вдруг я опять скажу: допилась до ручки? А она боялась этих упреков и готова была терпеть, что угодно, только бы не слышать их. Значит, я не нашел нужного тона, хотя можно ли его вообще найти? Не знаю, но мне больно и стыдно читать о ее очень часто одиночестве со мной, и я ничего не сделал, чтобы ей стало легче.
Да, есть редкие радостные записи, типа, не могла заснуть, увидела, что у меня горит свет, заглянула на огонек, в результате получилась любовь, не зря вставала среди ночи.
Что изменилось в 2012? Мы переехали на новую квартиру на Riverstreet, в Wellesley , и почему-то она перестала писать. В одном из ящиков ее письменного стола я нашел ряд записочек, которые она писала себе. Подчас это какие-то английские выражения или соображения об английском языке. Одна страница без даты очень похожа на ее дневниковую запись, но я пока не разобрался. Я мог бы себя успокаивать мыслью, что раз дневник был способом сбросить свое разочарование и огорчение, а после 2012 года записей нет, значит, возможно, ей стало лучше или легче. Но ведь я, ее партнер по жизни, не изменился, не стал более мягким или покладистым? Мне остается гадать.
То есть говоря прямо: этот дневник ужасен. Это ужасный, неопровержимый упрек мне, что я не мог избавить мою девочку от чувства одиночества, от тоски, на которую богата и щедра эмигрантская жизнь, но у меня всегда была работа, это как катер на воздушной подушке, какие бы волны не встречались, тебя что-то несет вперед, как мысль, еще не высказанная и даже не сформулированная. А у нее, моей Нюшки были только я и Алеша, и то, что она не просто помогала мне, а, как вижу я только сейчас, и была куда в большей степени этой несущей воздушной подушкой, она не знала, так я это не мог ей отчетливо сформулировать. Сказать то, что могу сказать только сейчас, что без нее я – никто. А пока она была рядом – либо молчал, либо говорил, но так, что это ее не успокаивало и не спасало. Говорил, но не убеждал. Вот и меня этот дневник не успокоил и не помог, вернее, помог увидеть себя ее глазами. И это очень тягостное зрелище.
Пока мы живем, мы познаем новое. Другое дело, всегда ли мы имеем инструменты для этого познания или хотя бы фиксации этого нового. Но одновременно мы познаем и себя, потому что тоже постоянно меняемся, но тут для понимания этих изменений нам приходится еще сложнее. Как отделить себя вчерашнего от себя сегодняшнего? Ведь изменения могут происходить, но не поддаваться познанию.
Некоторое время назад одно профессиональное фотосообщество (к нему я некогда принадлежал, но перестал загружать новые фотографии и платить взносы не потому, что жалко денег, а потому что потерял интерес) присылает мне сообщение, что одна из моих старых фотографий получила профессиональную награду, мол, это очень почетная премия (так как я не уверен, что ссылка выше откроется без регистрации на сайте, покажу и скриншот). Плюс сообщают разную статистику о том, сколько у меня почитателей из разных стран мира, обладающих фототехникой разных брендов, разного пола и возраста. Сотни неизвестных мне людей, которые выделяют мои фотки, пишут на них отзывы и голосуют за меня в каких-то внутренних обзорах.
Я всю жизнь, четверть века уже, снимал бомжей. На 1000 фотографий homeless приходится одна случайная фотография человека или места. И вот именно такая фотография вполне себе добропорядочного обывателя, на котором я проверял новый объектив, и получает эту самую награду. А я понимаю, что так изменился, что мне это сейчас совершенно не нужно. Я последний раз снимал более года назад, когда еще до диагноза моей Таньке мы поехали в центр города, в наш любимый парк Boston Common, вокруг которого много бомжей. Обычно Танька оставалась в парке, сидела, немного гуляла, курила, а я почти всегда одним маршрутом шёл в поисках натуры. После прогулки мы обычно ехали в наш любимый тайский ресторан, но в этот последний раз Танька имела уже такие проблемы с глотанием, что ни о каком ресторане мы даже не вспоминали.
Но уже долгое время у меня рука не поднимается на фотоаппарат, и даже не потому, что мне во всем видятся признаки предательства, девочки моей нет, а я буду — как ни в чем не бывало — снимать сто тысяч первого бомжа? Возможно, и этот проект закрыт, на него нет жизненных сил.
И это не эпизод, не изолированное событие, а некоторая фиксация изменений, произошедших со мной. Я обнаружил, что практически вся моя деятельность последних лет оказалась девальвированной, мне не хочется не только снимать, мне не хочется писать то, что я последние годы, практически весь эмигрантский период, писал, свой вариант политической аналитики, — а теперь у меня совершенно пропала мотивация. Мне это не интересно. Мне интересно писать только о моей Таньке, но я, даже если пишу о ее детстве или характере, поневоле сползаю к описанию болезни, а это погружает меня в депрессию. Мой психиатр, одобрительно оценивший мою книжку «Жена», опубликованную здесь главками, теперь считает, что я выбрал неверный и опасный путь: он надеялся, что мои мемуары о жене станут как бы прощанием с ней, поминками по ее жизни, в конце концов, памятником ей, а я вместо этого, напротив, всеми силами препятствую окончательному прощанию и пытаюсь втащить ее обратно в мою жизнь.
Одновременно я убедился в том, насколько моя жизнь все эти годы висела на волоске: этим волоском и была моя Танька, фактически заменившее мне всех остальных. Она была и реальная, вполне реальная женщина и подружка, но одновременно сумела символизировать для меня все то, что я потерял – дружеский и профессиональный круг, все разнообразие жизни, которую и которое она мне заменила: акустику и аудиторию, сцену моего существования. И уйдя вот так скоропостижно, она унесла с собой почти все, но, прежде всего, мотивацию продолжать то, что я делал при ней. Из плода пропала косточка, и ему нет сил и возможности расти дальше, наливаться соками, созревать, приносить урожай.
Нельзя сказать, что жизнь вокруг не проявляет инерцию и не пытается втащить меня обратно. То же фотографическое сообщество пытается воссоздать мотивацию, и это не только награда совершенно боковой и периферийной ветке моей деятельности. Они мне почти каждую неделю пишут, прося новых фотографий (а у меня их просто нет, так как я перестал снимать), уговаривают включить возможность монетизации моих фотографий, так как хотели бы на них зарабатывать свои проценты; но я, хотя это и не очень вежливо, им даже не отвечаю. Отвечаю здесь (хотя они точно не говорят на русском и не фиксируют среди моих почитателей русских фотографов): пропала мотивация, и я ничего не могу изменить. У меня уже нет моральных сил ни на выставки, ни на новые фотографии.
Фотография, если честно, — простое ремесло, в котором самое ценное — идея, замысел. А остальное — в прямом смысле — дело техники и опыта. Или случайности, по крайней мере. Я бы мог попенять, что они выбрали самую нехарактерную для меня фотку, но не в этом дело. У меня, повторю, произошла девальвация всего, что я делал при своей Таньке и во многом с ней.
Писать на политические темы тоже не охота. Я почти перестал смотреть новости и ролики на ютюбе, разминувшись и с этим трендом. Мои приоритеты не изменились, но прикладывать их для анализа политической злободневности или ее актуальности, не интересно. Конечно, можно все списать на болезненную реакцию на смерть не просто близкого, а единственно и реально близкого мне существа, но это тот случай, когда не столь и важно, почему. Важно – что. Мой единственный друг, моя маленькая девочка, превратившись в прах, развеяна по-над речкой Charles River, где мы с ней гуляли, сидели на скамейке, думали о будущем.
И о чем я должен думать сейчас?
Я думаю о ней, почему так все вышло, что я – самоуверенный, непримиримый, непреклонный и действительно много чего умеющий человек, оказался полным банкротом; что она унесла, утянула на дно весь тот арсенал умений и знаний, которые позволял мне быть собой и делать то, что я делал все эти годы. У меня нет короткого ответа, вернее, то, что я сейчас пишу, и есть ответ, в котором вопросов куда больше ответов. Если попытаться метафизировать (не в смысле одухотворять, а в плане поиска более точной метафоры) новую для меня реальность, то это как если бы вы, идя по тропинке, проложенной по озеру или реке, вдруг проваливаетесь под лед, оказавшийся совсем не таким прочным, как вы думали, и не можете выбраться из полыньи. На что не обопрется, все крошится, ломается, рушится, а единственное направление, где лед кажется толще, это путь обратно, на мелководье, в прошлое, которого нет, да и не рак же, чтобы пятится. Но пока есть силы трепыхаться, бороться и пытаться выползти из кромешной тьмы, я буду пробовать. Не потому, что уверен в успехе (напротив, он мне представляется почти невероятным), а потому что ничего больше нет. Буду толочь воду в ступе, писать о своей Таньке, вспоминая нашу жизнь, стараясь не залезать на чреватую известно чем территорию ее болезни и ухода. Не от хорошей жизни, а от безысходности.
Так как есть рейтинг стран по уровню ВВП, а есть ВВП по паритету покупательной способности, то есть как бы ум и ум по паритету самомнения. Это если в числителе проставить ум (то, что его измерение почти всегда фикция, опустим), в знаменателе — самомнение, то ум самоуверенного и самовлюбленного во много раз меньше, чем ум человека скромного.
Чисто психологически это понятно: от скромного и даже стеснительного мы из-за инерции не ждем ума, а когда ум явлен, его восприятие усиливается от априорного неверия в него; потому что скромность это что-то меньше, чем единица (если единица — это такое неустойчивое равновесие между скромностью и самоуверенностью). А ум человека неприятно самоуверенного делится на его самоуверенность, так как нам еще надо потратиться на компенсацию психологических потерь от лицезрения агрессивной самоуверенности, отчего ощущение ума кратно уменьшается.
В принципе об этом, например, Моцарт и Сальери Пушкина. Здесь вместо ума — талант (что вроде как близко, а на самом деле очень далеко от ума, я встречал очень талантливых и совсем вчуже неумных). А вместо самомнения — типа, злодейство, хотя злодейство — это почти всегда глупость, ибо раз его так идентифицировали и запомнили, значит, у его обладателя не хватило ума это скрыть или выдать за другое.
Хотя в реальности все еще сложнее: самоуверенность порой не только уменьшает ум, но и увеличивает его по женской формуле: такому зануде легче дать, чем объяснить, почему ему давать совсем не хочется. Самоуверенный подчас подавляет своей самоуверенностью и не позволяет оценивать его объективно, потому что страшно или неприятно очутиться под напором его катка. Но рано или поздно (как бывает и с авторитарными государствами) самый суровый режим рушится. То есть перед тем, как обрушиться, он вроде как всех подавил, заставил считать себя умным, несмотря и даже благодаря самоуверенности, но сколько веревочка ни вейся — всегда наступает пора, когда ум делится на самоуверенность, демонстрируя голое платье короля. И вместо гения, каким его так долго почитали, появляется скучный злодей, и здесь конец куплета.
Короче, психология лучше всего работают там, где она почти институционально выведена за скобки. Авторитарные порядки препятствуют критике, делая ее опасной и затруднительной. В условиях отсутствия критики троечники задирают нос и занимают места умных отличников, но проходит эпоха, и та же психология, которая вознесла недоумка до небес, позволяет, перефразируя Розанова, слинять за три дня тому, что претендовало на вечность.
Поэтому мнемоническое правило: не родись красивой, а родись счастливой — о том же самом. Красота — из того же лукошка, что и ум, но не гарантия счастья. Более того, предположение, что ум может рифмоваться с горем, не лишено оснований, так как от него одна порой морока. Особенно если вокруг авторитарная хрустальная ночь массовой культуры, и счастье — это психология, подменяющая собой объективную реальность (которой не существует, потому что существует психология).
Но все равно ум по паритету покупательской способности всегда меньше ума по ВВП (или гамбургскому счету), потому что мы не столько не любим тех, кто умнее нас, мы просто не понимаем то, что выше нашего разумения, и полагаем это в равной степени несущественным и несуществующим. То есть глупый справедливо считает, что не глупей умного, потому что разница для него выпадает в осадок и просто не учитывается. Поэтому и говорят о триединстве истины, добра и красоты, что никакого ума здесь нет, ибо для оценки чего бы то ни было, нужно смотреть не только со стороны, но и сверху, что практически невозможно, а можно только спросить: а судьи кто? А в ответ тишина, потому что это не только ум, поделенный на самоуверенность, но и красота, поделенная на истину, ибо красота точно также субъективна и похожа на среднее арифметическое по популяции, потому красивая ирландка будет уродиной в Китае и наоборот.
Не случайно прототипом Сальери возможно был Баратынский с его якобы завистью к Моцарту-Пушкину, но однажды, когда лет тридцать лет назад мы просидели ночь у финского костра вместе с Бродским и Кривулиным, то они, кажется, не могли согласиться ни в чем, кроме того, что Баратынский (как бы) выше Пушкина, с этим оба были согласны. Но спорили об эпитете, более приличествующем поверхностному представлению того, кто считал, что дар его убог и голос мой не громок — хороший (по версии Бродского) или роскошный (по мнению Кривулина). И мы опять сравниваем скромность и самоуверенность, то есть делим ум на его психологическое восприятие, что и завершает композицию.
