Путинский режим, безусловно, один из самых мрачных периодов российской истории. Он не настолько кровавый, как сталинский, да и с брежневским его трудно сравнивать. Тоталитаризм отличается от авторитаризма, даже вот такого агрессивного, репрессивного и мечтающего стать тотальным. Но при авторитаризме можно все, что не запрещено. А при тоталитаризме можно только то, что разрешено.

И брежневская эпоха по сравнению и со сталинской была куда более вегетарианской, а путинская еще только разворачивается и может пойти на рекорд по уровню репрессий, да и сравнивается она с вполне себе мирной (хотя тоже позорной, но более вороватой, а не кровососной) ельцинской.

Это я еще не начал говорить о войне против Украины, которая верх некомпетентности и вредности, так хулиганы в ту же брежневскую эпоху ходили к отдаленным ресторанам и били в парке, что на пути к метро, подвыпивших и припозднившихся бедолаг, чтобы покрасоваться перед своими гогочущими и сплевывающими в ладонь семечки подружками.

То есть война с Украиной — это чистой воды понт, мол, хочу и могу, и никто меня не остановит, такой я крутой. А война возьми и пойди не по его сценарию, и вместо того чтобы покрасоваться перед сплевывающей в ладонь Россией, он продемонстрировал такую слабость и отсталость, что кто больше опозорился, он или Николай-Палкин со своей Крымской войной, еще вопрос.

Но я описал свое видение путинской войны в Украине не просто так, а чтобы зафиксировать свое отношение к ней — сугубо отрицательное, как жестокий и бессмысленный понт, стоящий двум воюющим странам невероятных бед, которые полностью на совести Кремля.

То есть мои симпатии в этой войне полностью на стороне Украины, и именно поэтому я не понимаю, зачем, описывая войну и ее жертвы, Украине постоянно надо преувеличивать, использовать неправильный жалостно-пафосный тон и непрерывно понемногу передергивать и умалчивать, передергивать и умалчивать? Почему, если правда на стороне Украины, а правда на ее стороне, на неё напали, ее лишили территории, ее бомбят, вместо информации используется исключительно пропаганда, как будто что-то нехорошее надо скрыть поскорее.

Вы можете спросить, почему я называю практически всю информацию, как со стороны укранских источников, так и со стороны российских, но ведущих информационную войну на стороне Украины, —  пропагандой?

Хорошо, закройте глаза, чтобы не видеть картинку на экране, и слушайте. Предположим, в эфире новости и ведущая зачитывает сообщение о том, что какая-то ракета попала в тот или иной объект. Как не глядя на экран определить, эта российская ракета поразила украинскую цель и украинская ракета поразила цель российскую (что случатся реже, но все же случается)? Если в результате попадания ракеты гибнут люди, ракета российская. И тогда сразу после сообщения о попадании (на фоне почти всех сбитых ракет) будет развитие сюжета: пойдут чередой свидетели, рассказывающие, как ракета попала в жилой дом: погибла женщина с двумя детьми или старик, вчера получивший пенсию, и вот его окна, там на форточке обычно сидел кот, а вот сегодня, наверное, пропал. Или переселенцы из другого города пострадали, но мальчика, получившего ранение в руку уже на следующий день посетил глава района, и мальчик показал чиновнику рисунок с мрачной графической и наивной угрозой и требованием отомстить. И человеческая история, нарратив страдания и терпения будут здесь фундаментом.

А вот если украинская ракета попала в российский объект, никаких жертв нет и быть не может. Ракета всегда поражает только военную технику в больших, в основном, количествах, склады вооружений и боеприпасов, или попадает в объект инфраструктуры, но людей в них нет.

Зачем это делается? Ведь понятно, что не каждая российская ракета попадает в жилые дома, а от украинских ракет страдают не только военная техника и объекты инфраструктуры, но и люди. Но пропаганда сурова и однозначна: люди могут страдать и гибнуть только от российских ракет, которые не стреляют вроде как только по ним, но об этом можно только гадать, потому что никаких сообщений о попадании в военные объекты или объекты инфраструктуры нет. А если есть, то в таком орнаменте из человеческих мучений, что уже и инфраструктура как бы уменьшается в размерах и становится фоном.

Я не верю в случайность, в то, что к такой подаче пропагандистской информации десятками информационных агентств и сотнями ресурсов пришли самостоятельно. Это безусловно рукотворная картина, и она рисуется под руководством каких-то влиятельных инстанций, если им удалось превратить в ситуации праведной войны информацию в сплошную пропаганду. Практически все видеосюжеты на том же Дожде, закрытие которого сегодня в Латвии и прослужило толчком к этой реплике, хотя надо будет говорить и отдельно, Настоящем времени, Свободе и других — это пропаганда, в ней нет и намека на одинаковое изображение сторон и войны в ее правдивом и разнообразном изводе.

А если вы решите послушать знаменитых блогеров с сотнями тысяч, если не миллионами просмотров, то еще до того, как рассказ начнётся, вы узнаете, что Путину остались считанные дни его правления, что в его элите в раздрай и болезненное уныние, что они не восстают только потому что боятся пока его репрессий больше, чем того, что может произойти когда государство как карточный домик из чугунных тяжеленных свай начнёт валится им на головы как бомбы, которые оно отправляет на головы украинских детей, женщин и стариков.

Да, потом будет рассказ о ситуации на фронте, и если приглашенный эксперт слишком сух, пытается держаться за детали, как за перила на лестнице с провалами на ступеньках, то ведущий добавит соли и перца в своих комментариях. Смысл которых в том, что Путин давно слетел с катушек, ошеломлен своими вопиющими неудачами и провалом блицкрига. Потому после каждого появления на людях быстро перегорает и опять прячется в своих бункерах, построенных специально для него и с одинаковыми интерьерами кабинетов, чтобы нельзя было идентифицировать, где именно он сейчас. Понятно, что все путинское окружение — безмозглые идиоты, военно-начальники — трусливые бездари или безжалостные садисты, посылающие дешевое пушечное мясо на пулеметы, отчего солдаты, а особенно мобики, тихо ропщут, пишут жалостливые письма домой и не желают идти на верную смерть и только ждут момента,  чтобы сдаться в плен. А украинская армия никуда не торопится, она, прежде всего, заботится о каждой жизни, каждого из своих мужественных воинов, и если не к новому году, то к весне мы будем пить кофе не террасах Ялты.

Хорошо, а что в печатных СМИ, например, в одном из самых популярных изданий «Медузе», которая в отличие от несчастного Дождя цветет и пахнет в Латвии: ведь не только информацией питается жадный ум во время войны, но и аналитикой? Вот я открываю статью об истории украинцев, которая так и озаглавлена «Когда появился украинский народ? Была ли Украина российской колонией? Что украинцы думают о Бандере?», вполне в духе «Медузы», типа, что вы хотели бы узнать о сексе, но боялись спросить. И в статье, действительно, подробно и обстоятельно рассказывается история Украины и украинской нации: объясняется, почему Путин не прав, утверждая что русские и украинцы один народ, и украинской нации не существует. И почему она, конечно, сегодня не нация нацистов (масло масляное), а вполне себе нормальная, ироничная, умная, ценящая свою историю, и благополучная, по крайней мере до того, как на Украину напал Путин.

Понятное, что читателя интересует как в статье подается фигура Бандеры, о котором сказано уже в заглавии, и вообще о его сторонниках из отрядов ОУН. Вы узнаете, что в момент оккупации Украины немцами самого Бандеры не территории Украины не было, и он вообще эту оккупацию никак не комментировал, потому что вообще был не человеком слова, а человеком дела. То есть никак на своих сторонников влиять не мог. А эти его сторонники были очень разнообразными и постоянно менялись, и если одно время они тяготели к альянсу с немецкой властью и надеялись на создание немцами государства независимой Украины, то потом разочаровались в немцах, потому что Гитлер не хотел никакой независимой Украины. Поэтому если они  и имели националистические лозунги, подчас наполненные ксенофобией, прежде всего, по отношению к русским и поляком, как своим угнетателям. Впрочем, подчас и евреям, хотя евреев они не считали главными врагами. Но некоторые из соратников Бандеры не были свободны от антисемитских предубеждений, но, скорее всего, избавились от них, переработав свою идеологию в духе национально-освободительного движения. И один анекдот отражает отношение украинцев к этим вопросам, мол, вы что, все – бандеровцы, нет, страшнее , мы – залужнивцы. Типа, эволюция как мельница все перемалывает, и даже из самого неприятного получается мука.

И только прочитав до конца, читатель останавливается и говорит себе в стиле газеты «Медуза»: стоп, а где знаменитые еврейские погромы во Львове, когда было убиты тысячи евреев, десятки тысяч под улюлюкание, унижения с прилюдно раздеваемыми и изнасилованными женщинами были согнаны в тюрьмы, и там уже в основном немцами были почти полностью расстреляны? А где печально знаменитая Волынская резня, когда были убиты десятки тысяч поляков? Этого нет, вообще нет, о Волынской резне вскользь, как о каких преодоленных незначительных эксцессах упоминается, слова погром в этой большой статье вообще нет.

Не было погромов во Львове, устроенных при участии сторонников Бандеры, о чем этот герой Украины, конечно, знал, но за почти 15 лет, которые прошли с момента освобождения его из немецкой тюрьмы, где он сидел на особых условиях, как уважаемый узник Рейха, Бандера ни разу не прокомментировал эти убийства, не дистанцировался от них, не осудил.

Что это за статья на актуальную тему украинского самосознания, истории украинской нации и украинского национализма, если как бы издержки этого национализма в виде резни и погромов просто не упоминаются ? Это информация? Это статья ученого в популярном издании или это голимая пропаганда? Это голимая пропаганда, которая вместо мифологических упреков со стороны Путина и его идеологов предоставляет настолько кастрированный вариант темных страниц украинской истории, что кроме ощущения одной и непрестанной пропаганды не остаётся. Нет. Все сказанное в этой статье — не обязательно ложь, но те лакуны на наиболее важны местах, не знаю, как глаза на портрете, или огромный шрам на лице, с правой стороны, что провоцирует желание поворачиваться другой, здоровой стороной лица — это такая цензура, которая огромная пропагандистская ложь.

И я задаю вопрос: зачем? Зачем вместо информации или размышления, или аналитики нам предоставляют почти исключительно пропаганду, как будто Украина не потерпевшая сторона в войне, начатой против нее Россией, а какое-то завравшееся существо, которое так боится правды и скрывает все, что можно скрыть. Хотя это секрет Полишинеля и любой, кто хочет знать, прекрасно знает и про еврейские погромы, и про кровавую резню поляков, и о сотрудничестве украинцев из числа сторонников Бандеры с немцами и СС. Но ведь это история, это же не про сегодняшний день? Почему нужно все скрывать и все преувеличивать, почему не быть честными в рассказе о войне и своей истории, ведь Зеленский и его правительство не отвечают за действия погромщиков из числа сторонников Бандеры?

Мало ли скелетов в шкафу у любой нации. Американцы вешали чёрных и линчевали их, героизировали на Юге Ку-клукс-клан, расизм цвел в полный рост. Вторгались по любому поводу в очередную Гранаду, меняли в соседних странах режимы, спонсировали убийц не нравящихся им лидеров. Но ведь только узколобые идеологи Путина изображают Байдена ответственным за все черные страницы американской истории. И точно так же Зеленский не отвечает ни за Бандеру, ни за ОУН, как Путин не отвечает за Малюту Скуратова, Ежова и Абакумова, хотя и похож на них.

Зачем эта почти постоянная ложь? Почему с открытыми глазами, прямо смотрящими на собеседника не признать то, что скрывать бессмысленно, что именно сторонники Бандеры убивали евреев и поляков, что сегодня не каждая российская ракета попадает в жилой дом во время обеда многолетней семьи, а, напротив, украинские ракеты точны как рука Данко, ищущая больное сердце.

Ведь это не отменяет того факта, что именно путинский режим напал на Украину исходя из не вполне трезвых исторических и политических расчетов, и значит, можно быть собой и говорить правду о войне, людях на ней, удачах и неудачах, и всех темных страницах истории, чтобы они не превратились в ночной кошмар, в который они всегда превращаются при умолчании.

Одним из последствий войны, начатой Путиным, войны агрессивной, наглой, злой, категоричной, глупой и нетерпимой, следствием, казалось бы второстепенным, даже факультативным, хотя, возможно, наиболее опасным, является заражение войной. Война – это не только сражения, но изменения, которые она приносит. Война сеет свои семена, которые дают злые всходы. Война в каком-то смысле болезнь, заражающая все вокруг, чего она касается, даже если касается вскользь.

Понятно, как война повлияла на страну, ее начавшую, это уже другая страна, в ней порой в тех же домах живут другие люди. Так как это болезнь, то есть немногие, имеющие иммунитет, и война не то, чтобы проходит стороной, но меняет их, встречая сопротивление. Но большинство не обладают такими силами, их пропитывает война, пропитывает пропаганда, сами пропагандисты тоже меняются, они становятся агрессивней, категоричней, злей, нетерпимей, глупей. Это видят они, видят те, на кого они простирают длани пропаганды, но видя это, ни первые, ни вторые не могут ничего поделать и тоже меняются в общем потоке.

Но война действует и на тех, кто стал жертвой нападения: необходимость обороняться, сопротивляться, переживать смерь близких и разрушения, принесенные войной, они тоже меняются, становятся злей, категоричней, нетерпимей. Близкий контакт, передача эстафеты.

До 2014, аннексии Крыма, Украина была миролюбивой, немного, кажется, безалаберной и добродушной страной, я был в ней последний раз в 2013, был в Крыму, сонном, тихом и спокойном. Да, это была бедная страна, с яркими полюсами, с отчетливо несправедливым распределением богатств, как и в России: несправедливая приватизация привела к появлению класса олигархов и слоя очень-очень бедных. К статусу чемпиона по коррупции. Но добродушие, незлобивость при бурлящих характерах и каком-то южном гоноре проявилась в том числе в неготовности к вероломному нарушению Россией договоренностей, в частности, по Будапештскому меморандуму. Зеленые человечки оккупировали, захватили власть в Крыму, без единого, как они хвалились, выстрела, проведя свой игрушечный референдум под дулами автоматов.

А украинская армия, не решилась стрелять в захватчиков, вчерашних братьев, уверяющих в своей дружбе, и коварно ее поправших. Но в украинцах не было злости, не было готовности к ответу, к сопротивлению, которые запоздали. И то, что именуется воинственностью, стало проявляться постепенно, уже не в Крыму, а на Донбассе, когда Стрелковы-Гиркины, изображая местный бунт, бессмысленный и беспощадный, начали попытку захвата и захват городов и сел луганской и донецкой областей.

Уже тогда проявилось то, что не могло не проявиться, война, коверкая душу, востребовала те качества, которые дремали, были второстепенными, подавляемыми – злостью к противнику, ненавистью к его коварству, нетерпимостью к несправедливости.

Но это была все равно репетиция войны, она была локальной, военной специальной операцией, солдаты и добровольцы воевали, гибли, пропитывались злобой, ненавистью и нетерпимостью, но это носило характер местного очага. Болезнь войны уже делала свою работу, но на периферии организма, пока еще наслаждавшегося миром, миром, уже испорченным, уже напряженным, но все равно миром по сравнению с тем, что началось 24 февраля.

Тогда война вошла почти в каждый дом, заставила почти всех измениться, ощутить себя мобилизованными и призванными этой войной. И война стала формировать другую нацию, другой характер, другие взаимоотношения. Все стало делиться на две части, на своих и врагов, на тех, кто защищался от нападения, и тех, кто нападал, уничтожал дома, жег, насиловал, воровал. И все в разной степени, но менялись, превращаясь в нацию войны, когда война диктует чувству, делает злым, нетерпимым, категоричным.

Если посмотреть на то, что произошло с президентом Зеленским, то в некотором смысле с ним произошло примерно то же, что с государством Израиль. Израиль был создан радостными людьми (счастливыми, что спаслись) с левыми, почти социалистическими убеждениями. Были и правые, конечно, но левые доминировали, левыми были правительства, политика, нравы. Социальное государство, взаимопомощь, доброжелательность, открытость, миролюбие. Но война с арабами, не согласившимися, что на земле, которая принадлежала им сотни лет, возникло чужое государство, начали перманентную войну за изгнание захватчика, и под влиянием этой войны государство, страна, люди изменились. Они стали ненавидеть врага, желать ему смерти, стали популярны националистические идеи, националистические партии собирали все больший и больший урожай на выборах, пока к власти не пришло полностью правое правительство, потом еще и еще одно, объявлявшее левых чуть ли ни предателями и пособниками врагов.

Зеленский испытал похожую трансформацию. Это был веселый, улыбающийся, светлый человек, с умом, пропитанным юмором и самоиронией, добродушный и открытый. Но война, в которой он повел себя как герой, не ставший убегать, несмотря на советы ему со всех сторон и пророчество скорой капитуляции Киева и возможного и даже очень вероятного расстрела его и его семьи русскими оккупантами: в этой войне Зеленский стал необратимо меняться, мрачнел, смурнел, наливался злобой, говорил даже в интервью, обращенным к щедрым западным спонсорам Украины с категоричными, требовательными нотами в голосе. Украина воевала за всю Европу, он не просил вооружений, он требовал их, вызывая, скорее всего, восхищение сограждан, и меняясь, меняясь, пропитываясь националистическими идеями, идеями выживания и становления нации, и представая все более правым и нетерпимым.

Его первое интервью российским журналистам после начала войны было интервью друзьям, соратникам, людям, понимающим его положение и способных помочь. А через полгода он зло, нетерпимо и глупо потребует от европейских стран высылать всех россиян, вне зависимости от их убеждений, обратно в Россию, чтобы они боролись там против своего правительства и гибли, но помогли хотя чем-то ее изнывающим от ужасной и жестокой войны его согражданам.

Казалось бы, ничего не изменилось в диспозиции, одна страна напала на другую, уничтожала ее инфраструктуру, обрекая людей на холод и мрак. И в смысле справедливости, страна-жертва оставалось потерпевшей, потерпевшей от жестокого и непримиримого врага, не знающего пощады и уничтожающего все вокруг своей ненавистью. Но под влиянием войны и те, кто-то воевал с агрессором, кто-то прятался по подвалами во время бомбардировок, либо просто ждал смерти, кто-то узнавал о гибели или ранении родного человека, друга на фронте, они все менялись, становясь детьми войны, ее производным. Они становились непримиримыми, ненавидящими, категоричными, злыми и глупыми. Так как уже не имели сил на различение, на нюансы, на понимание, что не все россияне одинаковы, одни из россиян солидаризировались по глупости, слабости или алчности с агрессивной войной, другие от нее бежали, третьи, немногие, с ней пытались бороться. Но на различение не было сил, легче было сфокусироваться на том, что им противостоит злая, агрессивная цивилизация, цивилизация варваров, которые должны быть уничтожены. И если в процессе будут уничтожены или просто обижены те, кто тоже ненавидит инициаторов и проводников войны, ничего, ничего не поделаешь, война есть война, они наши враги, и пусть их уничтожит ответная волна.

И взаимное ожесточение превратилось в формовочную печь, из которой как по конвейеру следовали разные по форме, но почти одинаковые по смыслу пирожки, пироги, вареники, начиненные злобой, категоричностью и нетерпимостью.

И здесь стоит, возможно, сказать еще об одной болезни, которая была в анамнезе, как результат предыдущего заболевания, на самом деле общего для агрессора и жертвы, — советская эпоха. Советские нравы, советская культура, хомо советикус в виде образца и канона, он, конечно, превратился почти в пародию на грани перестройки, но десятилетия общей жизни в советском тесном аду сформировали общий признак совка без разделения на нации. И для совка были характерны почти все те же симптомы войны, потому что советская идеология точно так же была воинственной, она противопоставляла себя всему остальному миру, весь остальной мир объявлялся и считался враждебным и неправильным. Только мы были правы, пока все не рассыпалось в перестройку Горбачева и всего того, что произошло тогда в Москве, ибо перестройка, освободившая народы и республики была почти исключительно делом московской мирной революции, спущенной сверху. И тогда же появились независимые республики, тогда же возникла идея самостоятельности и ухода из дома российской империи навсегда. И тогда же затрепетала в раздувающихся ноздрях взаимная ненависть. Появились или стали намного более влиятельными националистические идеи, но главное другое: совок никуда не делся, это тот запах, который не выветривается десятилетиями, если не столетиями, потому что гниение продолжалось, и это запах остаточной категоричности, нетерпимости, высокомерия и неуважения к другому.

И война против агрессии России в 2022 стала эпохой погружения в войну для Украины, активации черт воинственности и категоричности, которые определённым образом усиливались остаточными советским явлениями. Которые никуда не делись и непонятно, денутся когда-либо, и когда.

Вот, скажем для примера, произошел скандал с телеканалом «Дождь», получившим лицензию на вещание в Латвии после эмиграции и бегства из России под угрозой ареста. Ведущий, рассказывая о проекте переписки с родственниками военнослужащих, что помогали наполнять ленту новостей новыми сюжетами и попутно воздействовать на положение с мобилизованными, которые были лишены элементарного, в том числе экипировки. Имея, очевидно, в виду сказать, что ваши письма и рассказы о их ужасающем положении на нашем канале в свою очередь помогают и вашим родственникам, мобилизованным без всего, что нужно, чтобы выжить; сказал, что «Дождь» помогает вашим родственникам с экипировкой и прочим. Понятно, что опосредованно, понятно, что в виде просто влияния на публикацию сведений, разоблачающих положение мобилизованных на фронте. Но в его фразе было добродушие и сочувствие к бедственному положению несчастных мобиков.

Но канал, очевидно, давно вызывал раздражение латвийских властей, своей независимостью, своим желанием не скатываться в пропаганду, а быть настоящим СМИ с проверяемой информацией и мечтой превратиться когда-нибудь в респектабельный европейский телеканал. Но тот канон, который уже сформировался в отношении войны, становился все уже и строже, никакая достоверная информация по существу уже была не нужна, если она не была пропагандой, не уличала в каждой точке (только строчки) преступную кремлевскую власть. Все однозначно, так как враг напал вероломно, так как враг жестоко уничтожал все живое и неживое, но необходимое для жизни; так как силы были на исходе, никаких нюансов, враг скроен из одного куска черной грязной вонючей материи, обосранной козами по подолу. И от информации требовалось только одно, подтверждать непрерывно, что она черная, грязная и вонючая. Без нюансов, без соплей. Россияне не имели права на гордость и независимость, они должны были все искупать и искупать вину.

И с точки зрения войны и страны, изнемогающей от жестокой агрессии, все было правильно: никакого человеческого отношения даже к тем из противной стороны, которых по глупости и слабости забрили, они солдаты вражеской армии, и чем им хуже, тем лучше. Без сочувствия к попавших в оборот, без милосердия и этой христианской подоплеки.

Ведь мы все христиане, господа, не так ли? Вне зависимости от того, верим в Бога или нет?

И вот уже  министр обороны Латвии, узнав о скандальной фразе ведущего «Дождя», требует в твиттере, что твой Трамп, лишить журналистов телеканала вида на жительство и выслать их обратно в Россию. Несмотря на то, что это равносильно расстрелу или если не расстрелу, то суду и немалому тюремному сроку. И никакой министр или просто должностное лицо демократической страны не в состоянии публично сказать что-либо столько неумное, категоричное, злое. Но и Латвия точно такая же страна, изживающая, но не изжившая советский опыт, и ее чиновники все те же бывшие советские люди, совки, которые носят модные костюмы, айфоны и избираются в парламент, но в анамнезе советская категоричность, советское начальственное хамство, усиленное синдромом войны. Той войны, которую начала Россия и пропитала ею, заразила все вокруг. И теперь даже те, кто противостоит этой агрессии – люди войны с узким, каноническим взглядом на все, типа подзорной трубы, где только два цвета, и если ты не орешь благим матом, что на стороне света и ненавидишь тьму, ты — сам тьма, и тебя надо рассеять. Как морок.

В принципе я уже сказал то, что хотел: война преобразует все и вся, и несмотря на то, с какой вы стороны, вы теряете возможность различения, нюансировки, разнообразия, а становитесь категоричными, злыми, нетерпимыми и глупыми, как те, кто пришел на вашу землю с посланием зла, категоричности и нетерпимости.

Все в смысле общего очерка событий остается тем же, диспозиция не меняется, несправедливость и жестокость агрессии, принёсшей войну на землю Украины, остается той же, Украина защищается, насколько хватает сил; и многие, в том числе автор этих строк и слов, был бы счастлив, если бы агрессор потерпел поражение и был бы наказан за его несправедливость, злость и глупость. Но он будет наказан, увы, тоже нетерпимостью, злостью и глупостью в облике победившей жертвы.https://mberg.net/wp-admin/post.php?post=18844&action=edit#

Многие будут рады этой победе, а вот изживать военную болезнь, военную травму будут как-нибудь потом и примерно с тем же успехом и скоростью, с которым мы все изживаем советский опыт и при этом остаемся совками. В разной степени, конечно, но тем не менее.

Я не хотел отвечать на отповедь российским либералам в виде 14 тезисов бывшего президента Эстонии Ильвеса, потому что они слишком неряшливы и неточны, а большая часть аргументов не выдерживает критики. Скажем, требование проявить немного ответственности и покаяться за преступления России подтверждается тем, что некогда Навальный поддержал войну против Грузии, однако называл грузин не крысами (как у Ильвеса), а грызунами, что более близко по созвучию, хотя все равно плохо. И не оправдывал аннексию Крыма, а лишь говорил, что вернуть его Украине будет непросто, так как Крым не бутерброд, что тоже не ахти как, но все же иначе. Да и с тех пор слишком много воды утекло, Навальный давно изменил позицию, сидит после попытки его отравления в тюрьме и осуждает имперскую политику Путина весомее многих. Да если бы и не изменился, то каким образом другие российские либералы должны отвечать за его способ формулирования мнений?

Но г-ну Ильвесу точность не важна, ему надо валить в костер валежник, какой найдет в лесу, главное, чтобы ярче горело и за дымом и языками пламени не видно было то, что он скрывает в своем желание продвигать идею коллективной вины всех русских за путинские военные преступления, не взирая на то, осуждает ли тот или иной либерал путинский режим или нет, какой имеет бэкграунд и политическую историю.

Не менее отчетливо проступает система двойных стандартов в его требованиях осудить многовековое насилие, империализм и колонизацию соседей России, не помня, конечно, о меме дедушки Крылова с советом куме на себя оборотиться. Ибо сам бывший президент — сын эсэсовца, не думавшего о каком-либо покаянии по этому поводу, тем более, что сам на должности президента брал СС под свою защиту на том основании, что немцы боролись против большевиков и тем как бы заслужили индульгенцию.

Не думает он и о том, что потомки евреев и цыган – не мне, плохому еврею, защищать их, но логика подсказывает сомнительный шаг – имеют никак не меньшие претензии, кровь уничтоженных точно так же вопиет и требует у сына эсэсовца и защитника СС сделать хотя бы ритуальный шаг в их сторону, что есть даже не покаяние, а вежливость. Но тогда бы картина, нарисованная г-ном Ильвесом, сразу обнаружила свою бедность и упрощение, ведь если вы на основе сомнительного тезиса о коллективной ответственности либералов, которые могли и не поддерживать Навального в ранних националистических заблуждениях, строите свои инвективы, то они становятся похожи на ширму с огромными дырами, которой вы хотели бы закамуфлировать свою ненависть даже к тем русским, которые сегодня страдают от путинского режима и вынуждены искать убежища в Европе, в которым вы им отказываете. И делаете это в рамках политической борьбы за власть, где российские либералы – лишь шары в биллиарде.

И здесь есть главная проблема для меня: ведь я тоже практически всю путинскую эпоху критиковал тех же российских либералов за конформизм, соглашательство и утверждал, что они несут куда большую ответственность за путинское восхождение, чем путинские чиновники и его ядерный электорат. Так как мало того, что сами помогали формировать язык и систему аргументов путинской власти, работая на его администрацию, голосовали за «Путина в президенты, Кириенко в Думу», поступились своей независимостью, пойдя в услужение, в СМИ и разнообразные структуры путинских олигархов. И какими бы упрощенными не были доводы экс-президента Эстонии, они, получается, совпадают по оттенкам и теням смыслов с моими собственными возражениями либералам.

Разница только в том, что сегодня российские либералы оппозиционного извода потеряли почти все, сегодня они беженцы, люди перекати-поле, и упрекать в этом состоянии их за прошлые грехи – в общем и целом, некрасиво. Я не говорю, что они уже наказаны за ошибочную культурную и политическую стратегию, и сегодня корить их за прошлое – неумно, безжалостно и для меня неприемлемо. И то, что балтийские страны, Финляндия и Польша закрыли свои границы для беглецов от мобилизации – останется в анналах взаимоотношений будущей России и вряд ли послужит хорошей службой инициаторам этого жестокого шага.

Но именно эти силы, которые пытаются за тезисами о коллективной вине русских скрыть свою вдруг проявившуюся смелость после десятилетий трусости, потому что при всей отвратительности оккупации Эстонии, Латвии и Литвы, они управлялись по большей части своими национальными коллаборантами; у них один из самых высоких процентов членства в КПСС, то есть зашкаливавший уровень конформизма. И они просто решили отыграться на тех, кто сегодня слабее, оппозиционных путинскому режиму российских либералах, потому что не могут дотянуться до Кремля и бьют по тем, кто не может ответить.

Это столь же отвратительно, как попытки сегодня запретить «Дождь» в Латвии, «Дождь», который я также критиковал и критикую за неуверенность позиции, половинчатой, пока Дождь легально вещал в России до войны, и теперь, когда под давлением таких людей как Ильвес или режиссер Херманис может сегодня лишиться лицензии, хотя он представляет собой наиболее массовый и влиятельный орган информации, оппозиционный Путину. И делает то, что умеет.

Мне прискорбно, что по надуманным обвинениям чисто протокольного характера за двусмысленную фразу уволили вполне кондиционного журналиста Коростелева, желая хоть как-то защититься от нападок крайне правых в политике балтийских стран. Но сама атака на тех, кто сегодня противодействует путинской войне, какие бы упреки не вызвала их деятельность в прошлом и настоящем, это все — правый интернационал, который скрывает свою широкополосную русофобию за откровенно националистической риторикой. Прискорбно и позорно.

Лет двадцать назад, в самом начале путинской эпохи, у меня случился разговор с одной знакомой еще с андеграундной поры: сама она не часто ходила на квартирные выставки и чтения, но близкая к тем, кто был вхож, посредством дружеского эха читала самиздат и слышала о событиях в подпольной среде. После перестройки ее муж сделал карьеру в бизнесе, и она смешно рассказывала, как отмечали какой-то корпоративный праздник в пункте проката картинга, все сели за руль, но финишную черту пересекали ровно в соответствии с иерархией в фирме: глава фирмы, потом его первый заместитель и так далее.

Наш памятный для меня разговор начался с моего вполне рутинного сетования, что Путин уничтожает робкие ростки ельцинской демократии, на что моя знакомая с неожиданным раздражением заметила, что ей ничего не жаль, так как перестройка ничего не принесла, кроме свободы слова, но ведь мы (подразумевался какой-то широкий слой людей) – не художники и не писатели, нам свобода слова не нужна.

Конечно, можно было бы рассмотреть ее заявление в психологическом ключе, подумать о том, что у нее как раз в это время начались сложности в отношениях с мужем, она подумывала о возвращении на работу, тем более, что сын вырос, и, возможно, ее заявление было продиктовано страхом неизвестности. Но все равно она принадлежала слою более чем обеспеченных людей, и ее резкий приговор эпохе перемен, остался у меня в памяти.

Я вспомнил об этом, мельком читая заголовки в оппозиционной прессе: «Россия осталась в полном одиночестве», «У России нет друзей», «Путин в панике», «Счет пошел на месяцы, если не на недели», «Вторая волна мобилизации захлопнет дверь путинской эпохи», «Закупки военной техники в Северной Корее и Иране – приговор путинскому режиму», «Режиму не удалось во всей стране сыскать 20 лояльных женщин из народа», «Путин обречен, он мокрый от страха».

Понятно, почему оппозиционная пресса, ньюсмейкеры и ведущие   Youtube-каналов пишут в таком ключе: им нужно заполучить как можно больше просмотров, они зазывают зрителей броскими заголовками, они прекрасно понимают, как люди по обе стороны российско-украинской границы устали от войны, и как они жаждут хороших новостей, что их мучения от правления мерзкого карлика и развязанной им войны вот-вот кончатся.

Во вполне понятном роде это продолжение той крикливой либеральной линии, которая до войны существовала на «Эхе Москвы», когда каждый второй гость программы «Особое мнение» доказывал с жаром, что Россия при Путине настолько отклонилась от нормального существования, что это неизбежно кончится скорым крахом, тем более, что Путин давно и тяжело болен, в его окружении разброд и шатания, многие думают о том, как бы избежать мифологической Гааги, и конец уже близок. В некотором смысле речь шла именно о том, что отклонение от нормы – есть неизбежное движение к пропасти: сама норма оказывалась таким символическим краем пропасти, и, нарушая норму, дебелое государственное тело России начинало балансировать на этом краю и даже за ним, и крушении казалось неизбежным.

Шли месяцы и годы, эмоциональные или впадающие в праведный гнев публицисты все нагнетали и нагнетали, и, казалось, действительно, дальше уже некуда, все искали симптомы краха и умирания, эти симптомы были реальностью, и каждый день ждали появления фигур балерин на телевизионном экране с «Лебединым озером», но их не было.

Конечно, когда речь идет о государственном организме, настолько не похожем на организмы здоровые (или те, которые считались здоровыми), никто не может поручится, что траурные заголовки и черные рамки не появятся просто прямо сейчас. В путинской России столько противоречий, столько вранья и лицемерия, которое опасно в том числе для войны, устроенной Путиным исходя из этого облака приукрашивания действительности и придворной лести, что все может произойти в любой момент.

Может произойти, а может и не произойти. То есть над случаем и черными лебедями, которые стаями летают по интервью и текстам бодрых оппозиционеров, хоронящих режим ни одни год, никто не властен. И режим, шатаясь вроде как не первое десятилетие, жив и в общем и целом здоров. И какие бы ужасы ни рассказывали новые эмигранты о невозможности жизни в покинутой жестокой родине, на этой родине если не все в порядке, то в том порядке, который хотя и отличается от прошлой эпохи в худшую сторону, все равно это порядок или причесанный беспорядок, который от порядка порой не так и просто отличить.

И самое главное: надежда на то, что российское население, глубинный народ, ядерный электорат Путина, измученный ухудшением экономического положения, невозможностью пользоваться благами цивилизации, раненый в самое сердце жестоким вариантом мобилизации, которая вот-вот возобновится, вот-вот восстанет, откладывается на потом, на уроки нерадивого школьника. Ведь ни он, ни его родители не спешат свергать подлую кремлевскую власть.

Вот последние данные социологических опросов Левада-центра, который подвергается массированной критике со стороны ждущих краха режима прямо завтра, мол, какие могут быть опросы во время войны, в тоталитарном обществе, где за слово война отправляют в тюрьму, на что Лев Гудков, лишь чуть-чуть раздражаясь, отвечает, что их опросы не теряют качества и во многом повторяют те же цифры и примерно то же отношение к власти, что и 10 или 15 лет назад. Верить или не верить Гудкову, по моему мнению, интеллектуально одному из самых зорких и отчетливых интеллектуалов с разработанным аппаратом исследования российских реалий, дело каждого, но вот эти цифры.

Цифры одобрения Путина, возросшие до 80 процентов после начала войны, несколько упали после объявления мобилизации, но потом вернулись опять почти к прежним показателям, когда эта мобилизация, по заверениям путинской прессы, закончилась.

Около тех же 80 процентов поддерживают введение уголовной ответственности за так называемые «фейки о спецоперации» (практически введение военной цензуры), а против только 7 процентов.

Также большинство россиян не заметило изменений в работе СМИ после принятия нового драконовского законодательства (60%).

И хотя опросы выявляют растущую в обществе тревожность и увеличение тех, кто полагает, что войну следует кончить миром (хотя и число сторонников войны до победного конца не намного меньше), никаких свидетельств того, что российское общество накануне революции, что вот-вот возмущенные матери и жены военнослужащих (которые протестуют против снабжения и плохой экипировки своих близких на фронте, но никак не против войны как таковой и жестокости по отношению к Украине) пойдут свергать ненавистную власть, таких свидетельств нет.

Понятно, когда 9 из 10 дающих интервью украинским или оппозиционным российским каналам, пытаются вывести из чувствительного поражения на харьковском направлении, ухода из Херсона и так далее – свидетельство скорого поражения путинского режим в этой войне. Но на самом деле российские войска уходят оттуда, где им проблематично удерживать линию фронта, при этом и сами наступают на донецком направлении возле города Бахмут.

Но самое главное другое: все катастрофические прогнозы относительно России и ее мрачного будущего исходят из убеждения, что, покинув территорию нормы, режим уже обречен. Тем более, что эта норма касается и фактического исключения России из числа европейских цивилизованных стран с запретом – не полным – торговли, и вот-вот наступления запрета на продажу нефти и газа, что для России принципиально. Но на самом деле Россия со скрипом, вызывающим возгласы надежды, справляется со своими проблемами, и ее запас прочности намного больше, чем это можно было подозревать. А ловкость в обходе санкций на фоне сочувственного отношения к ним со стороны Китая, Индии, других азиатских стран, позволяет восполнять упущенное на европейском направлении с успехом.

И речь по сути дела идет о том, у кого запас этой прочности выше, у России, попавшей в окружение в Европе, или у Украины, погружаемой российскими бомбардировками в тьму и хлад, и у ее спонсоров, Америки и Европы, передающих Украине вооружение, достаточное для защиты, но недостаточное для нападения. И вопрос, где предохранитель жизнедеятельности сработает раньше, у авторитарно-тоталитарной посконной России, где терпение народа возведено в давнюю добродетель, или у европейских демократий, зависящих от мнения своих избирателей, а желание жертвовать собой во имя Украины тоже имеет свои пределы.

И как бы ни хотелось многим, чтобы за преступлением последовало неизбежное наказание, чтобы начавшая жестокую и агрессивную войну Россия была разбита в пух и прах и осуждена за военные преступления, если не случится нечто, отчасти похожее на чудо, отчасти на закономерность, скорее всего, маятник остановится посередине. На вынужденном перемирии, зафиксирующем по факту то или иное положение на фронте с неизбежными территориальными потерями Украины. Хотя обобщенный Запад, познавший истинную цену опасности, исходящей от путинского режима, заинтересован в нанесении ему максимального урона, максимального ослабления, которое по крайней мере на время отучит его от экспансионистских стремлений, однако общая усталость от войны может наступить раньше, чем устанет Путин, которому отступать некуда. И как заявила только что его главная пропагандистка: если Россия проиграет, в Гаагу отправятся все, в том числе дворники, подметавшие брусчатку в Кремле.

И для российского режима это точно такая же война не на жизнь, а на смерть, как и для украинцев, о настроениях которых известно еще меньше, чем о настроениях в Кремле. Цензура во время войны обоюдоострая и режет в обе стороны. Только после войны мы узнаем, сколько было в Украине дезертиров, сколько поддерживало Россию и ждало прихода ее войск, были ли процессы или суды против недовольных и были ли бессудные расправы. Но все это так или иначе легко представить, как часть той череды бесконечных страданий, в которые война погружает почти всех. Не всех, конечно, одинаково, в любой войне есть те, для кого она — мать родна и источник накопления состояний. Но война это та средняя температура по больнице, которая может быть ниже, чем хотелось бы оппонентам или неожиданно подскочить до состояния тревожного криза.

В любом случае ждать восстания россиян, лишаемых свободы, вспоминая в том числе ответ моей знакомой 20 лет назад, смешно: стремление к свободе не является эталонной характеристикой российского общества, в какой-то мере продолжающего оставаться крепостным.

Да, украинцы воюют все лучше, хотя смогли пока отвоевать меньше 20% территории, захваченной путинскими войсками весной, их мотивации несравнимо выше, чем у покорно бредущих в ярмо ратного труда войны россиян, но вот долготерпение, боюсь, является фирменной фишкой русских, тем более долготерпение в ситуации, когда у власти пряники кончились или кончаются, а кнут неизбежно заменяется шпицрутенами.

Так что, скорее всего, победит усталость, у нее все карты в руках, не хватает только туза. А когда он выпадет из колоды, доподлинно неизвестно.

Фильм «Пелевин» построен как фильм о фокуснике. Скажем, о Давиде Копперфилде или отечественном мастере ловких рук Игоре Кио. Автор фильма описывает то, что видят зрители. Некоторые внешние приемы, пасы руками, в результате кто-то исчезает, кто-то или что-то появляется, женщину в ящике режут пилой, а она воскресает из-за кулис живой и невредимой.

Автор следит за действиями мага с кропотливой и любовной тщательностью, иногда сам воспроизводит какие-то дешевые чудеса с помощью мультфильмов, словно находится под гипнозом и не думает разоблачать кудесника. Как и о возможности задаться вопросом: почему зрители платят за эти чудеса в решете свои кровные деньги, откуда в них эта жажда чуда и непонятного, и о чем свидетельствует потребность в экзотическом и мистическом, о чем она говорит и как характеризует полный зрительный зал.

Отобранные автором фильма Родионом Чепелем герои, знавшие Пелевина или писавшие о нем, превращаются в статистов, свидетельствующих о том, что он реально существовал (и здесь повествование сбивается на апокрифическое евангелие: путешествие по местам явления мага, как по траектории жизни Христа). И эти друзья детства, отрочества и ранней молодости свидетельствуют именно то, что нужно: да, был, изначально казался каким-то другим и пораженным непонятным даром. Редко поступал так, как это ожидалось, скрывал какую-то тайну, даже работая в троллейбусном парке делал что-то связанное с аккумуляторами. И это тут же вписывается в историю становления фокусника, почти Теслы, изобретающего батарею для так и не появившегося Илона Маска. И все это вместе с мухоморами, настоянными на водке, компании, среди которых писатель Мамлеев, вездесущий Дугин, другие золотоискатели мудрости Востока, рвущиеся в Китай как в путинскую Мекку.

Даже включение в качестве говорящей головы литературного критика Галины Юзефович не меняет течение рассказа, как бы воплощающего завет Виктора Шкловского и теории остранения, когда описывается нечто, не называемое по имени. Но рука с пером увлеченно повторяет контуры, оставленные загадочным автором, которого уже много лет никто не видел, только романы исправно, почти каждый август перед московской книжной ярмаркой поступают по электронной почте, а в ответ несутся гонорары и отчисления в налоговое ведомство (как только теперь, когда конвертация затруднена, а денежные переводы не могут пересечь границу?).

Но и Юзефович при всей своей опытности не ставит Пелевина в литературный ряд современников, не задается вопросами о влиянии на него пятого и десятого, будто Пелевин существует на необитаемом острове, где он – один единственный писатель, а все остальные покорные зрители и читатели, следящие за его фокусами. Хотя можно предположить, что литературный критик все-таки работала по специальности, вот только автор фильма при монтаже решил отобрать только то, что ложится в его канву описания магического искусства и мага как неопознанного явления.

А ведь, казалось бы, самое время сказать о том, как эта волшебная популярность характеризирует общество и эпоху, в которой эта популярность случилась? И что, используя популярность Пелевина как симптом, можно сказать об организме, его проявившем? Ведь популярность Пелевина почти синхронна переходу российского общества от короткого периода заполошной демократии при раннем Ельцине к авторитаризму, рельсы к которому проложил тот же Ельцин, а Путин пустил по ним свой груженный вассальной данью состав, осуществлявший метаморфозы никак не менее чудесные, чем на страницах Пелевина. По известному пути с остановками, что становились все более краткими, но достаточными, чтобы можно было сбегать в книжный киоск на станции и купить очередной путеводитель по заветным местам.

Тем более, что Пелевин, начиная с путинских нулевых, все более приспосабливал свои романы к обзору заоконной реальности, меняющейся в темпе хода поезда и говорящей о том, куда, собственно, и держит путь главный маг и соблазнитель, и зачем.

И здесь стоит подтянуть к этому волшебству и экзотической мистерии вполне конкретные, не столько общественно-политические, они в этом неотвратимом движении в сторону авторитарной диктатуры совершенно понятны, сколько социокультурные, попадающие в такт с нарастающей популярностью Пелевина. И одновременно дать потрет того обобщенного читателя (или его важнейших черт), которого рисует кривая тиражей и гонораров: в его преломлении к частной, казалось бы, истории успеха Пелевина на Руси.

В принципе за точку отсчета и фон, на котором рельефно проступает искомая траектория, я взял бы Владимира Сорокина, не только потому, что Пелевин в его раннем изводе вышел не только из архива научной фантастики, его дальневосточного отдела, но и отчасти из поэтики Сорокина, явленной в его рассказах и первых романах. Потому что в этих рассказах и романах также воспроизводилась советская действительность, причем с дотошной обстоятельностью по типу провинциальных советских писателей, а дальше неизменно следовал перелом, после которого повествование срывалось в буйство кровавой жестокости либо в абсурд на мистических или волшебных подробностях.

Если сравнивать фабульное движение у Сорокина и Пелевина, то последний не использовал двухчленную композицию (нормальное и вполне канонически советское начало, которое срывалось в безумие где-то в середине или ближе к концу, чтобы иногда вернуться к норме в последних абзацах или не вернуться и остаться в объятиях обретенного безумия); Пелевин эксплуатировал стиль дельфин, почти с первого или второго абзаца ныряя в безумие на эзотерической восточной подкладе, а потом опять появляясь на поверхности рассказа о злободневном и насущном.

То есть, если Сорокин как бы делил сверкающей биссектрисой угол пополам, то Пелевин сплетал косицу, соединяя политическую и общественную злободневность с линией мистической реальности до почти полной контаминации, синтеза, в которых одну линию от другой иногда нужно было отдирать, как полопавшееся защитное стекло на смартфоне от экрана. Но экран в виде картин магической китайщины все равно просвечивал сквозь осколки и трещины политических ретроспекций, стараясь стать дневником писателя за прошедший год.

Однако фигура Сорокина полезна не только для поиска приемов заимствования и развития сорокинской поэтики, сколько для уточнения одной чрезвычайно важной общественной траектории. Пелевин не только (и не столько) повторяет на определенном этапе движение волшебной указки Сорокина, сколько отзеркаливает ее. Если посмотреть внимательно на путь Сорокина, то совершенно очевидно, что, будучи в поздние советские годы одним из самых радикальных авторов, и именно своим радикализмом заслуживший внимание как андеграундной аудитории, так и сделавшей ему славу аудитории европейских (прежде всего, немецких) славистов, после перестройки и обретения нестойкой атмосферы чужой и бесплатной свободы российским обществом, он начинает путь обратно, в сторону массовой культуры.

Этот дрейф в рукав душной и немного потной атмосферы рукава жаркой шубы был вполне осознанным. Уже с 1993 российское общество отворачивается от признания полезности реформ, разочаровывается в них и начинает  свой путь к гавани традиционализма и своему чисто русскому пути в цивилизационное подполье.

Конечно, можно не увидеть это совпадение общественного движения и траектории популярности, но тогда феномен Пелевина останется таким же неузнанным и непонятым, как у автора фильма о нем. Но Пелевин, как Сорокин, увидев, что реформы и всегда синхронные им (или опережающие) эксперименты по преодолению границы канона не имеют никакого шанса на признание ценности радикального искусства, начинает приспосабливать к своему проекту приемы редукции, упрощения, соответствия своего еще недавно смелого и радикального замысла к потребностям той аудитории, которая и складывалась в поздние девяностые и затем нулевые.

Общество, отрицающее реформы, не обладает инструментами признания ценности радикального искусства, зато вполне владеет приемами определения успешности искусства популярного. И то, что у Сорокина становится переменой стратегии, у Пелевина обретает свое воплощение в стратегии обретения массовой популярности. Отказ от реформ, стагнация и движение в сторону авторитаризма всегда одинаково сказываются на культуре, которая отворачивается от актуальности и падает в объятия всевозможных субститутов, почти всегда с экзотической аурой. Сорокин свое движение к массовой культуре сопровождал созданием орнаментальной футурологии, которая иронически обыгрывала русские исторические штампы, двумя руками подгребая к себе эпоху Грозного  и Петра, соединяя их с путинской вымороченной духовкой для бедных. А Пелевин предъявил свой вариант ухода от реальности в виде китайского медитирования в облаках наркотических грез и эзотерического погружения в псевдоглубины мистического опыта.

Но каковы бы ни были константы этой орнаменталистики, главное было в том, что Пелевин, повторяя и одновременно отзеркаливая траекторию Сорокина, становился кумиром именно этой вполне определённой общественной ситуации, погружения в колючий и агрессивный традиционализм, предлагая как бы способ и приспосабливания к этой ситуации, так и возможность сосуществования с ней. Душистые прерии пелевинской экстраполяции мистического и иронического построены по тем же чертежам, по котором можно проследить движение отечественной общественной мысли от разочарования в реформах до погружения в трясину убогого пыльного традиционализма с обертонами русской духовности.

Но соединяя пики движения политических изменений в путинскую эпоху и траектории популярности пелевинских иронических медитаций, сложно не увидеть их синхронность и почти совпадение. Аудитория поклонников Пелевина в огромной степени если не совпадает, то довольно точно соответствует  аудитории того культурного сообщества, которое со второй половины ельцинской эпохи (и продолжения ее при Путине) отказывается от признания ценности политических реформ, обретает себя в объятиях конформизма и видит описание и оправдание своей позиции в творчестве Пелевина.

Было бы упрощением полагать, что Пелевин ответственен за погружение российского общества в путинские трясины традиционализма, но он совершенно точно является симптом этого погружения. И когда сегодня ищутся причины отказа российского общества от радикального и актуального искусства (как и от политического реформирования), поиск себя в рамках канона сосуществования с любым способом лишения общества воздуха свободы, то не увидеть, что именно популярность в этот период Пелевина и характеризует этот отказ и это сосуществование, мудрено.

Пелевин — симптом движения к путинскому авторитаризму и его витиеватая версия ответа на него с предложением переждать непогоду в объятиях экзотических сновидений и наркотического экстаза, когда мозг еще не отключился, еще фиксирует то, что мелькает за окнами поезда, мчащегося в тупик или пропасть. И есть что почитать в дороге, не соблазняя себя несбыточными мечтами о другом пути, который уже не состоялся и теперь вряд ли в ближайшем будущем состоится.

В этом ценность и порок Пелевина, как проиллюстрировавшего движение к массовой культуре, в которой попытался застолбить красный уголок с иронической китайской эзотерикой, как вполне рукотворное движение от Запада к Китаю и от тщеты надежды на возможность переждать бурю и не потонуть вместе с флагманским фрегатом Кремля.

Стратегия оказалась ошибочной, как это скажется на популярности Пелевина, факультативный вопрос. Но и на него закат путинской эпохи даст свой ответ. Боюсь, с неутешительным диагнозом для Пелевина. Отказ от реальности и подмена ее субститутом почти всегда приговор.

Если попытаться переформулировать причины войны России против Украины, то можно обнаружить за слоем видимых и объявляемых претензий, типа, спора за территорию Крыма, гонений на русский язык и движения в сторону Запада (ЕС и НАТО), куда более простое и куда более отчетливое чувство.

Понятно, что это в определенном смысле редукция, сумма разнообразных и разнокалиберных символических пластов, но они вполне сжимаются до просто вопроса: ты меня уважаешь? И если бы Украина, в рамках своих политических деклараций и политических же действий и устремлений, ощущала над собой внешний контур этого вопроса как правомочный, то не было бы никакой войны, разрушения инфраструктуры и смертоубийства.

Путин как тоже контур, контур русского мира, как его понимал Путин и вместе с ним его недавно столь сплоченная аудитория болельщиков, хотел увидеть только одно: положительный ответ на вопрос «ты меня уважаешь?» Ну, и разумеется все сопутствующие уважению  ритуальные жесты, то есть потупленный от легкого смущения взгляд, добрая улыбка, в которой читалось бы все то же уважение к русской истории и русской миссии. И, безусловно, взгляд не исподлобья, а хотя бы немного снизу вверх, на пресловутого старшего брата.

За это Россия готова была простить что угодно (кроме, конечно, перемены сюзерена с России на пресловутый Запад), но вот такого бы ритуального уважения вполне бы за глаза хватило.

Понятно, почему Украина не смогла ответить на этот сакральный вопрос утвердительно. Весь смысл национально-освободительного движения, центробежного от Кремля и его Красной площади (где всего круглей земля), и состоял в том, чтобы заполучить энергию, энергию отталкивания, освобождения от подчиненной позиции младшего брата или младшего компаньона. Украина, дабы двигаться, интерпретировала свое вхождение в русскую империю как неволю, рабство, ошибку. И стремилась эту ошибку исправить, возможно, слишком идеалистически воспринимая демократические декларации о равенстве стран, хотя бы в том же ЕС (хотя и там далеко не все равны, а есть и те, кто равнее, и это так называемые старые демократии, безусловно обладающие символически большим авторитетом, чем новые члены ЕС, в том числе вырвавшиеся из советского плена).

Но политическое осознание себе выбрало путь национально-освободительного тренда, и именно это не могла простить Россия.

Если отойти на шаг назад, то легко убедиться, что на протяжении почти всей истории, истории российской, а потом советской и опять российской империй, отношения между Кремлем, русской косточкой в спелом или зеленом (кому как) плоде, как сюзереном, и остальными территориями, как вассалами или колониями, были далеки от канонически имперских. Те же Финляндия или Польша жили куда богаче российской глубинки и обладали куда более просторным сводом прав и свобод, по сравнению с русскими. И это не результат внутренней колонизации, как иногда утверждается, просто Россия, мучимая, очевидно, комплексом неполноценности и попытками переформулировать эту неполноценность как комплекс превосходства, не хотела по примеру других метрополий или имперских центров жить за счет колоний. Она хотела от них только одного: уважения. Уважения как старшего в патриархальной семье, и готова была предоставить большую корзину свобод и экономических прав в обмен на уже указанный ритуальный взгляд снизу вверх.

Советская империя в этом плане вполне наследовала российской, она хотела только править, она использовала так называемые национальные республики как оселок, как точильный камень, которым добывала вечный огонь недостающего уважения, а все материальное было во вторую, третью и десятую очередь.

Может показаться, что это было не так во время эпохи после коллективизации, которая обрушила экономику и привела, в том числе, к голодомору в той же Украине. Но это не была попытка ограбить до нитки украинцев во имя старшего русского брата. Сталинская идея была другой: он грабил крестьян в пользу нового символического сюзерена по имени пролетариат. Во всем остальном сталинская империя была точно такой же: национальность имела только символический характер, она почти не мешала продвижению по карьерной лестнице, если только симоволическое неравенство не подвергалось сомнению.

Конечно, здесь было много чисто риторического, идеологического и лицемерного, потому что общими правилами построения сталинской империи многие новые выдвиженцы пользовались в свою пользу, но общий тренд, общее имперское течение оставалось прежним. Ты меня уважаешь? – звучал вопрос из Кремля, и ответ мог быть только одним: да.

Та изумляющая многих поддержка Путина со стороны его электората, который иногда называется глубинным народом, поддержка, именуемая также имперским синдромом, объясняется просто. Тем же комплексом неполноценности от неудач русской цивилизации, веками проигрывающей цивилизации протестантско- католической, проигрывающей именно материально. То есть исчисляемо. И именно поэтому русская империя и имперские потуги так легко получают поддержку и энтузиазм миллионов, что и человек в Калуге или на Сахалине, который твердит: ни шагу назад, не отдадим ни пяди земли ( которой он никогда не видел, как те же Курилы, да и не увидит никогда), — это все тот же самый вопрос: ты меня уважаешь?

Поэтому и развал вполне монструозного СССР интерпретировался как величайшая геополитическая катастрофа, потому что – плевать на нищету и отсутствие туалетной бумаги – развал этой тюрьмы народов означал развал той системы априорного уважения, которая единственно грела и греет сердце русского человека. И этот русский имярек, осознано или бессознательно (то есть двигаясь по течению и инерции реки русского самосознания) ощущает, что его волнует, прежде всего, утвердительный ответ на вопрос: ты меня уважаешь?

И ненависть, сменяющая былую любовь к царю, вождю, императору, как только он терпит поражение в войне, объясняется все тем же. Проиграв, царь лишает своих подданых утвердительного ответа на вопрос об уважении. Он оказывается симптомом и катализатором потери уважения и самоуважения, а это не прощается. И даже теряя сознание от опьянения, человек твердит одну и ту же пропись: единственный вопрос, который и есть национальная идея.

Потому и такой акцент на силе, без конвертирования ее в материальную выгоду, что материальное – лишь слабость, лишь то, что бросает тень на незыблемое и незаменимое: уважение. И путинский безумный ультиматум Западу накануне войны только об этом.

Украине все бы простили, только подмигни, только склони выю, только изобрази покорность, только встань в подчинённую позицию: мы готовы носить вас на руках, как детей, баловать и угождать причудам, только откликнись уважением и признанием нашей роли. Роли старшего брата, готового за младшего в огнь и воду (по крайней мере, в теории); только ответь да, только забудь о свободе в семье.

И Украине (как и Беларуси) Россия готова была предоставить место в триумвирате, чтобы вместе править, чтобы вместе возвышаться, только что бы на миллиметр, на капельку, но стоять выше; и чтобы это выше было бы честно и однозначно принято. Типа, пьедестал почета. От сердца, от всего сердца. Как присяга.

Но ты меня уважаешь? — камертон. Нет? Тогда мы идем к вам.