Лето выдалось щадящее, что означает: не важно сколько днем, пусть и под 40 порой отгрузят, главное, чтобы ночью было не более 20-22, а то тяжко, кондиционер гудит, голова гудит в такт, и вообще. Но этим летом ночи почти прохладные, не ленинградское лето, холодное, как любовь фригидной красавицы, но без прибавочной стоимости мучения и пота, постигаемого только опытом.

Вообще у жары, тепла, как у многого, совершенно иные коннотации: для посланца северной державы – жара синоним праздности и чего-то удаленного, словно линия горизонта, и за ней едут в специальные экспедиции под названием отпуск, дабы погрузиться в жару как тело, помещенное в ванну и вытесняющее объем, готовый к вычислению. И представить, что жара для кого-то – не благо, не контраст, а помеха, избыточность, от которой спасаются, придумывая уловки, вроде бесплатной прохлады сетевых магазинов, сложно.

В основном, я легко контактирую со своими моделями возле Boston Common, и на вопрос, ты откуда гармонист, из деревни Чудово, всегда отвечаю, что из России-матушки, иногда добавляю с усмешкой, мол, дикая страна, не правда ли, понимая при этом, что в рамках моего словообразования Россия вдруг становится близким родственником дикого Запада, то есть страной индейцев и ковбоев, играющих в снежки где-то возле Самары-городка.

Даже такой непродолжительный контакт провоцирует готовность к конформизму, как самой легкой и ожидаемой реакции в виде книксена улыбки. Однако пару раз (похожее я показываю сегодня) в голове у моего собеседника кайф еще не выветрился добела, но ломка портит характер, как орехи зубную эмаль, и мне пришлось выслушивать какую-то отповедь, в которой я, отдуваясь за Путина, русских хакеров, без мыла пролезающих в любую щель, и вообще за всю скорбь мира и допинг в том числе, когда я, получается, отмывал, меняя баночки с мочой через дырку в стене. И хотя подмывает упростить себе жизнь и ответить в тон, типа, мне Путин – ни брат, ни сват, но держу себя в руках: свою чашу надо выпить до дна. Нечего примазываться к чужой жизни, за право писать и говорить на русском надо платить по существу.

Пока российскому обществу яйца в ржавых тисках зажимают, называя это политической конкуренцией, Явлинский занимается странным делом, которое похоже и на сеанс саморазоблачения белой и чёрной магии «Яблока» (обычной магии уже нет), и на попытку метемпсихоза — переселиться в другую душу, пока старая ещё не отсохла.

Понятно, что после первой пары интервью, в которых Явлинский объяснял, почему он Навального не любит, аж кушать не может, и готов партию свою в очко спустить — не доставайся никому — лишь бы не проголосовала, неверная, за тех, у кого сердца для чести живы под гнетом власти роковой, мой друг, не голосуй за Навального, а то проиграешь.

Кстати, наиболее интересным в плане именно что метемпсихоза был тот пункт в письме Венедиктову о Навальном, где Явлинский берет под охрану «богатых, среди которых немало честных и способных людей» и протестует против «разжигания социальной розни путем бесконечных избирательных разоблачений непонятно в чьих интересах». Не узнаёте стиль? Мол, это все игра на низменных чувствах людей, усиливающая социальное напряжение. Типа, мне нужна великая Россия, а вам — великие потрясения.

Вот именно с этого момента и начинается третья серия, где в интервью «Комсомольской правде», как говорили во дни моей юности, «косамолке», Явлинский вдруг, хотя почему вдруг, давно не вдруг, но все равно по старой памяти — вдруг заговорил как Брежнев с гречневой кашей во рту, как Черненко, догоняющий его на лафете, что Россия —  «это моя любимая страна, единственная моя страна, моя родина, и я предан ей полностью. И поэтому ее перспективы, ее будущее для меня имеют самое главное значение в моей политической жизни». Типа, это у вас два паспорта, а у меня один и тот краснокожий.

Я редко когда цитирую, полагая цитаты чисто академическими конштюками, но здесь, что называется, страшно ошибиться. Почему страшно? Ну, объясняется человек в любви к родине, не он первый, не он последний. Любить родину нашу мерзкую нехитро, тоска по родине давно, я люблю эту бедную землю, потому что иной не видал, так, скорее всего, сказать можно по молодости. Но не молод Гриша, кудри поседели, глах потух, брюшко вылезло, а родину любит как мальчик, подглядывающий в женскую баню через разбитое окошко с дерева.

Вообще патриотический припадок, он как приход у наркомана, накрывает быстро, выйти из него проблематично. Не страшно родину любить, даже если она уродина, или, как сказал Василий Васильевич: великуюи счастливую родину любить не велика вещь, а вот полюбить ее когда слаба, мала, унижена, наконец глупа, порочна, пьяна, изолгалась на корню, а Явлинский ее все равно взасос любит, как Розанов завещал.

Но ещё раз: не в том беда, что ты вульгарен-булгарин, а в том, что объясняются  в любви к родине, когда хотят скрыть преступление, совершенное накануне. То есть люби себе в тряпочку, раз кретин, но если говоришь об этом громогласно, то должен знать, что моментально именно в этот момент объединяешься со всеми теми, кто яйца другим в тисках зажимает под песню о родине. И этого не знать невозможно. Это как пионерская зорька в аду: если запел про родину, значит, вчера украл (по Щедрину), а сегодня на украденную дырку решил синюю заплату на зелёное сукно поставить.

И это уже не политика, это уже не Яблочко, куды ты котишься, это именно что какой-то Протасевич, снятый с рейса и запевший кенарем в застенках у батьки. Sic transit gloria mundi. Что, если помните, произносят после троекратного сжигания клочка ткани, как символа тлена: в нашем случае надо сжигать газетку, что ли, СПИД-ИНФО, или такой почти картон незабываемо бледно-фиолетового цвета, в который в совке заворачивали яблоки в овощном. Ну, или авоську, на худой случай.

— Серый, дорогой мой человек, как ты хорошо о господе нашем Христе сегодня написал, нет, просто слеза прошибает? Слышишь меня, что-то щёлкает, пиндосы, наверное, слушают?

— Да ладно тебе, Иваныч, спасибо на добром слове, но у пиндосов руки коротки до наших до окраин…

— Извини, что перебиваю, но меня просто перепахало всего от твоих слов, что наш Христос совсем не бисексуален? Отнюдь, он, как ты да я, нормальный мужик, да? Это у них там Христос, да и вообще, пидарок сопливый, цветочек, без яиц, а наш, наш-то с яйцами, да ещё какими, багровыми как свекла в пыли. Нет, правильно ты сказал, наш Христос, православный, как Александр Невский и наш Владимир Владимирович, он, скажем просто — мачо, он как Путин, ебет все что шевелится, у него стояк 24/7/365. Ему вообще насрать, скажем по секрету, кого ебать, хоть тушку, хоть чучело, у него либидо как лопата, ведро вешать можно. Это у этих англосаксов недодержанных он такой безответный, а наш революционер по Фромму до мозга костей, он Запад этот ненавидит как мой ротвейлер кошку Обамы. Он не щеку подставляет, он сам в табло первый засылает, чистит хабло на счёт раз как чайник. Потому что у русских только такой и может быть, его на все это рукоблудие на подпишешь, он и бабу уму-разума научит, и соседа в очках, а до ебли он вообще охоч, как я до колбаски. Тебе как мою колбаску, что третьего дня отправил, принесли?

— Принесли, я…

— Вот оно отличие наше цивилизационное, у них цивилизация, скажем честно, трусов, трусливая цивилизация, поэтому и богом они избрали такого малохольного и бисексуального, завтра вообще пидером объявят, не удивлюсь. А мы на марше, в походе, мы воины и поэты, ты, Серый, — поэт, я — воин, а Вова наш вообще един в трех лицах: поэт, воин и ебарь, любого наебет и наебенет. Вот потому нам царство небесное принадлежит, а им только спивки, пеной по губам, как там, у них – короче – одна срамота, а вот у нас – красота. Красавец ты наш, Серуня, самогончик мой довезли до тебя, не выпили, третий завод открыл, слеза, зашёл тебе или ты все так же на вискаре сидишь? Вот здесь я тебе скажу: переучиваться надо, менять руку, пока натуру не согнул: от вискаря никакого здоровья не будет, пей мой первач и звони. Да я – не гордый, могу и позвонить, коли вот так златоустом писать будешь, от всех людей доброй воли тебе поклон низкий, всех ты нас вразумил и показал им черта лысого, а не Христа. Ловец ты душ, Серый, ловец.

Я подумал о вчерашнем посте и комментариях к нему, о странном, на первый взгляд, противоречии: доминирующем ощущении, что государство русское, которому доверия во внутренней жизни ни на грош, предстает таким выразителем самого важного, трепетного и беззащитного в нашей душе, которое право всегда и во всем и ошибаться не может в принципе. И, значит, мы будем защищать его ото всех ворогов до последней капли. То есть внутри – гадость непереносимая, а вовне просто выражение лебединой святости. Как так?

И здесь вот какое соображение: государство, с которым русский человек себя отождествляет, оно таково по множеству совершенно несвязанных причин. Скажем, даже солнце русской поэзии писало, что я, конечно, презираю свое отечество с головы до ног, но мне неприятно, если иностранец разделит со мной это чувство. То есть пока я внутри государства, я знаю ему цену, а как только смотрю на него, как смотрят все остальные, что расположены по периметру, и говорят, что оно – такое говно, что надо поискать хуже, то я сразу ощущаю, что это не кого-то постороннего критикуют и ненавидят, а меня, и тут же вспухает облако из чувства протеста.

Но есть и другие соображения, никак не менее резонные. Скажем, государство – это палач, что очень близко к действительности, а человек в нем жертва, причем жертва, прикипевшая к пытке со стоном стокгольмского синдрома. И поэтому человек, конечно, понимает, что государство – это какой-то коллективный Ежов вперемежку с Берией, любящий лицемерить и пытать, но только речь идет об отношении к этому государству как к подсудимому, каким видят его другие, не из нашего корыта, как тут же возникает этот самый синдром, и судить, по меньшей мере, не хочется. Потому что свыкся с ним и уже ощущаешь как родное и знакомое.

Есть еще один момент. Это соотношение формального и неформального. То есть государство – это апофеоз формального, и оно как форма заставляет вести себя так, как предписано, а предписано государство любить, врагов ненавидеть, ощущая это как самое главное в жизни. Причем не любить нельзя, это как бы условный рефлекс, попробуешь не любить — все, швах. Но любить только и именно в той его формальной ипостаси, которое мехом козлиным наружу. А вот внутри, где от вонючей кожи еще то затхлое амбре, долг как бы кончается. Не надо служить до последней капли, даже до первой не надо, так как тут начинается пространство частной жизни, а в этой частной жизни мы ничего никому не должны, и знаем, чего это государство стоит. Ломанной копейки в базарный день. Да и ее не стоит, мы же для него чужие, найденыши на этом празднике олигархической жизни – дети бездомные, играющие на помойке, и тем больше заботы. И мы знаем все-все, потому что трезвы и разочарованы, как может быть разочарован русский человек, у которого будущего с гулькин нос.

И когда это государство, которому мы по форме, вросшей в душу, прощаем все (кроме поражения), начинает там что-то требовать в той части нашего существования, которое частное, приватное, партикулярное, то тут — отлуп. Мол, прививайтесь, гады, нашим лучшим в мире Спутником, а не то помрете, как мы тут же на дыбы: нету в нашей частной жизни веры никому, да и никогда не было, одно притворство, а власти этой подлой и продажной — в первую голову. Потому что государство – это как бы я-для других, то, каким бы хотел быть или чтобы другие таким представляли. Какой-то просто русский человек в его развитии через 200 лет. Экспортный, короче, вариант. А внутри-то – какой есть, никому не нужный, всему знающий цену и никому не доверяющий, в том числе и себе. Так что ты, того, на кошках порепетируй сперва, на собачках Павлова, на мухах- дрозофилах. Знаем мы вашу заботу, вот она где.