У противостояния либерального сегмента общества и путинской власти, у которой, не смотря на все подтасовки и преувеличения, поддержка другой и несравнимо бОльшей части общества, множество интерпретаций и отчетливая двоичная система. И хотя путинский режим выглядит нелепо (как логическая ошибка и анахронизм, плохая пародия на совок) и поэтому обречен на куда меньший срок жизни чем оригинал (тем более, что он почти постоянно проваливается в волчьи ямы собственной лжи и всем видного коварства, что для пропагандистского продукта не очень хорошо), эта поддержка не особенно уменьшается.

Но именно двоичная структура противостояния тандема: власть и нелиберальная часть общества vs немногочисленные либералы, позволяет подобрать отмычку в виде традиционных для русской культуры двоичных систем.

Таких типичных для русской культуры (или ею усвоенных) оппозиций много. Они вроде как в теоретической форме обозначают границы, по поводу которых были разной интенсивности войны, некогда объявленные, но так и не закончившиеся. Город-деревня, западники-славянофилы, будущее-прошлое, письменное-устное, родное-иностранное, духовное-материальное, православие-протестантизм, церковь-мир, культура-природа, даже грамотные-безграмотные. Ни одна из этих оппозиций полностью ситуации не соответствует, но при этом может быть использована  для ее уточнения. Поэтому стоит попытаться переосмыслить нынешнее противостояние в терминах противостояний прошлого и увидеть, как вышеприведённые оппозиции это противостояние воплощают и в каких соотношениях. Потому что большая часть принципиальных противоречий русским обществом не разрешается и только накапливается как радиация.

На первый взгляд оппозиция западники-славянофилы подходит не меньше других, по крайней мере, либералы, ощущающие себя чужими и лишними на путинском празднике жизни, вполне соответствуют именно отвергаемому западному выбору в пользу не столько славянофильского, сколько просто отвержения западного, дискредитирующего путинский строй, как беззаконный в плане римского права. В какой-то мере оппозиция город-деревня может быть использован для вычленения той части, которую не смущает поведение, плохо вписывающееся в городскую культуру с  фундаментом в виде культуры средневекового города, комплементарного к чужим. В отличие от куда более настороженного отношения к чужакам в деревне, где незнакомец – почти всегда враг. А зачем он в наш колхоз приехал, зачем нарушил мой покой?

Письменное-устное также находит себе применение в отказе путинского режима от писаного права в пользу авторитета, который зиждется не на праве, а на предании, передающемся из уст в уста. Среди своих.

Прошлое-будущее подчеркивает опору путинского режима на собственную интерпретацию истории, которой он хотел бы отпугнуть будущее. Даже грамотные-безграмотные в своей явно устаревшей модели отчасти соответствует тому факту, что либералы-западники куда более образованные акторы, нежели путинское большинство, поддерживающее путинскую власть троечников.

Но если просуммировать соответствие и несоответствие приведенных оппозиций, то может показаться, что плохо образованные, с легкостью вошедшие в воду редуцированного православия как идеологии ресентимента, недавние (в историческом плане) выходцы из деревни (или не сумевшие в полной мере приобщиться к городской столичной культуре), полные почти классовой обиды по отношению к последовавшему после перестройки расслоению общества, хотели бы, апеллируя к определенным фактам истории, взять реванш у более молодых и хорошо образованных, но чуждых имперскому прошлому и патриотично прочитанной истории, в которой Россия, как православная в окружении иноверцев, пытается выжить, опираясь не на право, но на предание.

И хотя в тех или иных аспектах этих оппозиций несоответствие не менее значимо, в этом противостоянии есть, в определенной мере, реакция или месть за недавнее прошлое. То есть, собственно, как и любая российская реакция, путинский антиисторический крен – есть прямое следствие перестройки и ее западного поворота, который, как легко увидеть, далеко не всем оказался впору.

И здесь, собственно, речь не о власти как таковой, о ней чуть позже, а именно о возможности вписаться или не вписаться в тот поворот, который был поддержан извне западным, во многом протестантским, городским сообществом для поспешного догоняющего развития, которое растянулось на десятилетия. И при этом был повернут к более или менее образованным, обладающим социальным капиталом из-за укорененности родителей (или даже дедушек-бабушек) в городскую столичную жизнь. В то время как все менее образованные, трудно вписавшиеся вынуждены были прибиться к тем структурам, которые меньше изменились, нежели другие. И этими структурами была власть, которая вроде как поменялась при перестройке, но на самом деле и структурно, и по составу была более близка к советскому времени, чем что-либо другое. Как, впрочем, и такие государственные же структуры, как армия, полиция, КГБ-ФСБ, где тоже были козыри в виде социального капитала, потому что и здесь преемственность, как и везде, работала. Но что в результате получилось?

Противостояние между путинской властью (поддержанной бОльшей частью общества) и либералами, было именно что реакцией в прямом и переносном смысле. Реакция на невписанность в правила модернизированного западного сообщества со стороны хуже образованных и хуже модернизированных, которые, опираясь на самое косное в России – государственную власть, попытались и пытаются взять реванш.

В этом смысле даже такая нелепица как иностранные агенты прочитывается комплементарно со стороны сторонников власти, потому что родное здесь фольклорно противостоит иностранному, как символу неуспеха, уравновесить который можно только с помощью таких архаических и довольно грубых приемов, применяемых властью, что находит понимание в этой антизападной, антилиберальной среде.

Понятно, почему реакция всегда следует за попытками реформ в России, потому что реформы ввиду внушительной отсталости общества проводятся в терминах скорочтения, и в них имеют шанс вписаться быстро читающие, грамотные, западно ориентированные, с социальным капиталом предков-горожан, а догоняющей в какой-то степени лапотной России приходится прибегать к грубым приемам в попытках как-то уравновесить эту метафору несправедливости.

И здесь нет пространства для объяснения своей позиции противной стороне, так как они говорят на разных языках: нет возможности примирить письменную культуру и культуру авторитета, покоящегося на предании, мирского и псевдоцерковного (на идеологической подкладке) и т.д. Поэтому реакция всегда будет вторым поспешным шагом после попытки реформ, традиционно в России трудных, непоследовательных и неудачных.

Так как делая ставку на протагонистов реформ, реформаторы по факту оставляют на обочине тех, кому нет места в центре дороги по принципу рациональности, и лузеры догоняют, как могут, со своим темпом и своими приемами.

Ну, и мстят, естественно, по ходу дела, страшной и довольно безжалостной местью прошлого, которому нет места ни в настоящем, ни в будущем. И они это знают.

Есть достаточно противные (почему противные, ещё скажем) и кажущиеся правильными слова о том, что мы ответственны за тех, кого приручили. Они вроде бы имеют определенное отношение к тому, что получилось у американцев в Афганистане, а слова противные, так как под благородным макияжем заботы у них комплекс превосходства, предполагающий, что есть возможность относиться к другому или другим, как к животным. Или к низшей расе.

Конечно, никого американцы в Афганистане не приручали, они ввели в эту страну ограниченный контингент войск, потому что Бушу надо было избираться, а лучше избираться в тоге удачливого полководца, восстанавливающего справедливость, чем терпилой от международного террора, выдуманного Бушем же на радость всех автократов.

Это не означает, что талибы, душившие Афганистан на корню, достойны были какого-то особенного отношения, но война — простая вещь: ты неправ, начиная ее, даже если на чаше весов лежит желание отомстить или ответить. Война делает неправым почти любого, тем более если с мотивацией, как было у Буша в Афганистане, и тем более в Ираке, далеко не все в порядке.

Есть вещи, которые недопустимы всегда: высокомерный взгляд сверху вниз. Вот это: мы ответственны за тех, кого приручили — из этого набора. Но и начинать войну, потому что твоего врага приняли как брата твои идеологические враги — не намного лучше. Идите лучше ордой на Саудовскую Аравию или Пакистан, которые спонсировали террористов из числа тех, кто атаковал Башни Близнецы. Нет, даже двадцать лет спустя не могут, так как там долгие и тесные денежные отношения, крепче родственных.

Двадцать лет американцы платили за желание Буша предстать перед избирателем в виде маленького Наполеона, и именно это и есть то, что представляется наиболее сомнительным в моральном смысле. Понятно, что американцев обманывали все афганские президенты, они все были воры вместе со своими министрами и советниками, они изображали государство, которого не было. Но это из серии: любой каприз за ваши деньги. И это казалось удобным объяснением. Экспорт демократии по причине того, что демократии между собой не воюют и это кажется патентованным способом превращения врага в друга.

Конечно, Байден вынужден отвечать за ошибки других, прежде всего Буша, но и он теперь никогда не выйдет из этого состояния, санкционировавшего унизительное поражение для Америки. Трудно сказать, были ли у него другие ходы, но тот, который он выбрал, точно оказался неудачным.

Очень может быть у него вообще не было козырей в этой игре с талибами и коррумпированным правительством Гани, изображавшим иллюстрации к роману «Мертвые души», но он сел играть с шулерами, он говорил гордо и совсем не то, что должен был говорить более сведущий и осторожный политик. И теперь он нанёс демократам ужасный удар перед ноябрьскими выборами в следующем году. И времени вернуться после нокдауна может не хватить.

Американцы тщательно помнят ошибки своих президентов, для этого у них двухпартийная система, и никто из республиканцев ни Байдену, ни демократам этого унижения не простит. Я это говорю со стороны, презирающей Трампа, как мичуринского уродца демократического выбора, и тем более печально сознавать, что конец военного присутствия в Афганистане по Байдену будет очень трудно забыть и исправить.

Довод, что выйти из этого положения достойно было невозможно, вряд ли состоятелен. Вышли все равно недостойно и пытаться уравновесить это поражение сомнениями в том, что лучшие ходы вообще были вряд ли возможны, неуместны. Есть определённая справедливость в том, что за многолетнюю имперскую политику пришлось отвечать, возможно, наименее имперскому среди американских президентов. Но это и есть урок истории: к доске вызывают не тогда, когда ты все знаешь на зубок, а когда единственный раз не готов, и ничего изменить нельзя.

Понятно, что в Афганистане потеряла лицо не американская армия, а то во многом пафосное обозначение Запада, как гуманитарной миссии. На самом деле Байдену выставила счет история, он платит за Киплинга, за миссию белого человека, за Черчилля и Британскую империю, за политику колониализма и правительственные перевороты в Латинской  Америке, в том числе в Чили. Это и есть ирония истории, что за грехи других должен платить тот, кто не без греха, конечно, но менее всего повинен именно в грехе высокомерного поучения как соуса к поискам нефтяных скважин и золотых приисков.

Не менее важно, что платить будем все мы: потерпев поражение в Афганистане, Запад, как всемирная корпорация, поневоле перераспределит свои потери среди всех тонким слоем ответственности. После этого поражения желание экспортировать демократию пропадёт надолго, если  не навсегда, а что может спасти нашу дурацкую Россию, как не экспорт демократии, других желающих, кажется, просто нет.

Так что это не Байден проиграл, это проиграли противники Лукашенко и Путина, оппоненты фундаменталистов всех стран и континентов, сторонники светскости в Иране и смотрящие с надеждой на закат в Азии.

Плохой, некрасивый уход из Афганистана аукнется ещё ни раз и станет во многом трендом, которому возрадуются диктаторы и со стоном откликнутся их нестойкие противники, потому что стойкие уже в узилище и скоро не выйдут, если выйдут вообще.

Так что по кому звонит колокол Афганистана, —  не вопрос, а ответ. Валдайский колокольчик. Банальность местоимения можно опустить.

Любому, пытающемуся размышлять сегодня о политическом в России, приходится сталкиваться с бурным потоком ощущения, что политическое стремится к полному исчезновению, если вообще осталось. Ценность размышления о политическом покоится на фундаменте убеждения, что между мыслями о политике и знаниями политических обстоятельств, есть связь с будущим. Ну как бы стропила (выше стропила, плотники). А сегодня вполне отчетливо понимание, что будущее России не находится в области политического. Оно почти исключительно лежит в области антропологического: какие-либо значимые изменения зависят только от смерти первого лица. Да и после его смерти политическое вряд ли проявится, так как первое лицо, способствовавшее исчезновению политического, может умереть, а вот обстоятельства, приведшие его восхождению, останутся. Король умер, да здравствует народ, королей воспроизводящих как инкубатор цыплят, считаемых по осени.

То есть Путин, к счастью, смертен, но его смерть, даже если она будет насильственной, что вряд ли, не сможет реанимировать политическое, то есть вполне рутинное в других обществах противоборство разных его частей. Противоборство, конечно, возникнуть может и даже возникнет в борьбе за путинское наследство, и в этой борьбе тем, кто будет бороться, как жиронда с горой, понадобится поддержка; и за этой ложной поддержкой нужно будет обращаться к обществу. И это вроде как реанимирует политическую борьбу, которую иначе и домкратом не поднять.

Но куда, скажите, деть это сегодняшнее отчетливое ощущение, что происходящее есть не насильственные действия чего-то внешнего по отношению к русскому обществу, а его, общества, реальное функционирование? Которое как бы не воспаряло в пубертатных мечтах периодически вместе с поллюциями, неизменно оказывается на рельсах, ведущих к русскому самодержавию на имперской подушке, и это в меньшей степени политическое, а куда больше антропологическое.

Понятны мечтания о политическом, о преодолении законов тяготении русской ментальности; и, пожалуй, последним большим мечтателем был Навальный, полагавший, что те или иные политические инструменты (вроде умного голосования) и приемы возбуждения способны изменить те социальные константы, которые воспроизводятся с таким постоянством, что возникает естественное сомнение, а социальные ли они? Но ведь даже если сказать, что русское общество – говно (и мы вместе с ним), мерзкое говно без будущего и вообще субъектности, то это ничего не изменит.

Можно говорить, что попытка Навального гальванизировать труп, пропуская сквозь него электрические разряды в виде разоблачительных роликов, уличающих власть, привели не только к очередному проявлению полового бессилия во фригидном обществе. Я, не умея преодолеть уважение к его самоубийственному самопожертвованию, готов признать, что он сделал то, что мог: на своем примере показал, до какой степени асоциальна и злодееподобна путинская власть. Но ведь и это пропало втуне. Да, говорю я себе, этот скорбный труд не пропадает совсем, когда придет пора искать заполнение пустоты после смерти трусливого ипохондрика на троне, доказанная Навальным выморочность и никчемность власти скажет свое слово. Но все равно это слово будет в антропологическом тренде, который, как часто в России, только прикидывается политическим. И значит, нуждающимся в анализе.

Конечно, какие-то изменения в принципе, наверное, возможны, как яблони на Марсе, но куда реальнее представлять внешнее управление, возникающее после каких-либо чудовищных амбициозных ошибок путинской власти, охуевающей от безнаказанности. Но легче представить нашествие марсиан с демократической повесткой возрождения свободы на отдельно взятой святой Руси, чем реальность демократических перспектив на тех или иных основаниях. Сначала, скорее, православный патриарх примет протестантизм и с томиком Макса Вебера пойдет во главе хмельных толп штурмовать Кремль, чем у политической субъектности на русском горизонте появится что-то похожее на восход. Один закат, перманентный, как ошибки Троцкого. Не перманент, но кудряшки на чучеле.