Всегда ли цифры красноречивее букв? Отнюдь. Тем более, если это цифры телевизионных опросов. Я вот никогда в жизни ни в одном таком опросе не участвовал, и вообще писем на радио типа «дорогая передача» не посылал.

Между Марией Колесниковой и Навальным рифма, кажущаяся точной. Ими было продемонстрировано трудно определяемое мужество и самопожертвование, которое не только выделяет их из ряда всех остальных политиков, но и переводит их поступок из политической области в область, которая почти в равной степени понятна и при этом сложна для определения. Скажем, область человеческого (но разве политическое лишено человеческого измерения?) или даже антропологического. То есть имеющего отношение к границам и проявлением человека как вида.

Но и здесь существует вопросы, вызывающие беспокойство. Скажем, если рассматривать их поступки в чисто политической плоскости, то сразу возникает сомнение в целесообразности такого поведения. Что, собственно говоря, последовало за предложенным ими гамбитом суровой и несентиментальной власти, их жертву принявшей легко, как пешку скушать, и без сомнений? Произошло усиление репрессивности обоих режимов, проглотив жертву, они ощутили себя более свободными для перехода на другой уровень суровости и жестокости, потому что правильно оценили предложенную им фигуру, как объявление войны.

Но та сторона, или те стороны, от лица которых Колесникова и Навальный принесли себя в жертву, оказались намного дальше от радикальности, требуемой от них этим гамбитом. Стороны, общества обеих стран, не были готовы к войне, их мобилизация была совсем на другом уровне, соответствующем именно что вот таким относительно массовым хождениям или гулянием, символическим протестам, которые далеки от какой-либо категоричности и однозначности. Общества, их наиболее активная часть, не хотела ни войны, ни революции, а если и революции, то бархатной, нежной, мирной, спокойной. Когда в ответ на многотысячные демонстрации народа-властелина власть пугается и убирает когти, становится более мирной и готовой к реформам, как всегда в России, громким на словах, но куцым по делам или их отсутствию.

Иначе говоря, жертвы, предложенные политиками, были приняты или проглочены только властью, а общество не было к ним готово, и поэтому, если говорить о политической целесообразности в ее конкретной актуальности, то эти жертвы оказались нецелесообразными. Они, напротив, усилили репрессивную жестокость режимов, которые воспользовались негласным объявлением войны, чтобы загнать оба общества под лавку, скулите там себе на ухо. Рассказывайте истории в фейсбуке.

Однако эти жертвы, как у Колесниковой, так и у Навального, при разнице ситуаций и даже при возможной оценке их как политически нецелесообразных, не могут быть бессмысленными. Просто такой уровень самопожертвования, вне зависимости от влияние его на политическую ситуацию, никогда не пропадает впустую. Именно потому, что принадлежат не только области политического, но и антропологического тоже.

О чем речь. Много лет назад я читал про опыт, проведенный  с крысами. Он был очень простой. Крыс помещали в одну клетку, разделенную сеткой и переставали кормить. Или кормили только одну половину, а морили голодом другую. Морили голодом, чтобы подготовить к испытанию. Голодным крысам, в конце концов, предлагали пищу в кормушке, которая была соединена электрическим проводом с полом второй половины клетки. И когда крыса начинала есть, по ее товаркам из другой части клетки проходил сильный электрический ток, рассчитанный так, чтобы они умирали не мгновенно, а как бы по накоплению заряда. Крысы визжали от боли, и если крысы из другой части клетки продолжали есть, то умирали.

Так вот этот опыт принес совершенно неожиданный результат. Большинство крыс, измученных голодом, ели, несмотря на истошный визг товарок за прозрачной сеткой, и спасались от голодной смерти ценой жизни других. Но среди голодных крыс находились такие, которые не могли выдержать визга и смерти окружавших и выбирали голодную смерть для себя, но не для других.

В принципе эта поучительная история, безусловно, имеет отношение и к нам, потому что она выводит поведение, именуемое нравственным или мужественным (все определения вряд ли точны), за границы культуры. То есть не культурные запреты, не религиозные догмы, не боязнь общественного мнения, а просто невозможность переступить через границу, через которую другие переступают с разной степенью легкости.

Я отношу подвиги Колесниковой и Навального именно к этому классу поступков, имеющих отношение именно к антропологическим, видовым границам человеческого как такового. Понятно, что существует множество возможностей для девальвации такого поведения. Можно выводить его из комплекса болезненных амбиций, можно говорить о неутоленных претензиях на лидерство, на исключительно первое место, и все эти уточнения в разной степени могут быть рассмотрены и могут оказаться в разной степени справедливыми. Но сути дела не меняют. Потому что акты самопожертвования имели место, а почему тот или иной персонаж жертвует своей жизнью, вопрос интерпретации, сам факт самопожертвования не отменяющий.

Если говорить о политическом аспекте. То гамбиты Колесниковой и Навального проявили то, что скрывать стало невозможно: бесчеловечность этих режимов (если под бесчеловечностью понимать самые общие гуманистические основания). Потому оба режима сразу после принятия гамбита мгновенно посуровели, стали более беспощадными, потому что им вполне доступно осознания того, как они теперь выглядят. И как будут выглядеть всегда, ибо это то, что не имеет срока давности.

И если возвращаться к политической целесообразности, то именно нецелесообразность, то есть отсутствие предполагавшейся политической реакции, все равно действует и будет действовать только в одном направлении. Режимы, конечно, будут еще более беспощадными, но вместе с этой беспощадной категоричностью и — ломкими, хрупкими в какой-то их части, не знаю, возле хвоста. Более того, именно самопожертвование Колесниковой и Навального отменяет, кажется, возможность мягкого, столь любимого обоими обществами постепенного и неторопливого перехода от меньшей свободы к большей, без особых жертв, визга и крови.

На самом деле эти гамбиты почти в равной степени неприятны как для власти, выведенной на чистую воду и теперь готовой защищаться до последнего пистона, так и обществам, не готовым к такому уровню радикальности.

Но принесенные жертвы как бы вопиют: кровь моя на вас и детях ваших, и эта та ситуация, у которой нет мирного пореформенного исхода. Вот, собственно, и весь урок, преподнесенный женщиной и мужчиной, вышедшими из нашего строя, чтобы навсегда его нарушить и изменить. Мы – те крысы, что едят свою пайку, пока другие умирают. И именно поэтому.

Это главка простая, как стрела. В ее основе попытка представить портрет русскоязычной аудитории в ее отношениях к арабо-израильскому конфликту на основе опросов канала RTVi. Среди вопросов, отношение к пыткам, к тюрьме Гуантанамо, к оккупированным территориям и Ирану, и по всем вопросам — львиная часть аудитории (от 91% до 95%) поддерживает наиболее мракобесное развитие событий, типа: пытать, скрывать от общественности факты пыток, не идти на мирные переговоры с Ираном или арабами и так далее.

Конечно, моя книга была написана более 10 лет назад, у власти был вашингтонский мечтатель Обама, еще ни было ничего, ни Олимпиады, после которой у Путина поехала крыша от самодовольства, ни рокировки с Медведевым и захвата Крыма, ни даже Трампа и любви к нему русских евреев в Америке, но пойманное нами в фокус мракобесие русской аудитории было на месте, как скатерть-самобранка в сказках.

Время, конечно, идет, но в этом лукошке ничего не меняется принципиально, а почему – об этом я как раз и рассуждаю.

В этой главе я продолжаю топтаться в прихожей, суечусь возле старта, будто не знаю, что будет дальше. И обращаю внимание на характер времени, который проявляется в том, что сумело устареть за более чем десять лет, прошедших с написании этой моей штуки. Конечно, первыми устаревают политические имена и какая-то мелкая поросль злободневности, я начинал писать при Буше-младшем, завершал при юном Обаме, а с тех пор Трамп успел прошелестеть как с белых яблонь дым, а вот по существу ничего не изменилось. Но некоторый анахронизм царапает порой ножом по стеклу, но было бы глупо подстраивать все под уходящую натуру злободневности, не в синхронности суть. Однако то, что некоторые прядки выбиваются из пробора, говорит о той жанровой двойственности, которой принадлежит эта проза. Она, конечно, земноводное создание, в ней прихотливая биографичность и наигранная взбалмошность автора вступает в сложный альянс с его же движением мысли, которая при этом не равна экзистенциальной проблеме национальной идентичности. Она вообще не равна ничему, кроме как этому копошению мыши возле дырки в углу. Эта ситуация промежности, промежуточности, пространства между стульями, и то, что придает ускорение мысли, стоящей при этом как вода в стакане: то есть и двигатель и, одновременно, тормоз, как узор тормозит рисунок.

bad еврей. 9

В этой главе я продолжаю топтаться в прихожей, суечусь возле старта, будто не знаю, что будет дальше. И обращаю внимание на характер времени, который проявляется в том, что сумело устареть за более чем десять лет, прошедших с написании этой моей штуки. Конечно, первыми устаревают политические имена и какая-то мелкая поросль злободневности, я начинал писать при Буше-младшем, завершал при юном Обаме, а с тех пор Трамп успел прошелестеть как с белых яблонь дым, а вот по существу ничего не изменилось. Но некоторый анахронизм царапает порой ножом по стеклу, но было бы глупо подстраивать все под уходящую натуру злободневности, не в синхронности суть. Однако то, что некоторые прядки выбиваются из пробора, говорит о той жанровой двойственности, которой принадлежит эта проза. Она, конечно, земноводное создание, в ней прихотливая биографичность и наигранная взбалмошность автора вступает в сложный альянс с его же движением мысли, которая при этом не равна экзистенциальной проблеме национальной идентичности. Она вообще не равна ничему, кроме как этому копошению мыши возле дырки в углу. Эта ситуация промежности, промежуточности, пространства между стульями, и то, что придает ускорение мысли, стоящей при этом как вода в стакане: то есть и двигатель и, одновременно, тормоз, как узор тормозит рисунок.