В убийстве кувалдой бывшего заключенного и вагнеровца Евгения Нужина имеется ещё одно дополнительное, факультативное измерение. А именно рифма с героем романа Солженицына Глебом Нержиным. Как и Нужин, Нержин заключенный. Оба воевали, оба неудачно. Оба сидели в блатной зоне, Нержин в шарашке, Нужин в красной зоне, так как до ареста успел послужить в милиции. 

Несмотря на разницу образования и культуры, оба в определённом смысле консерваторы и отрицают прогресс. Нержин против прогресса, так как прогресс приводит к ядерной бомбе, хотя очень может быть ядерная бомба лишь ширма для наделения героя консервативными взглядами, что импонировало и самому писателю. Нужин — тоже, так сказать, консерватор, насколько это применимо к людям путинской эпохи: крымнашист, патриот.

 Разница между ними в букве «р», которая предполагает определенную косточку в герое Солженицына, тоже с каким-то ежом за пазухой фамилии. В то время как Нужин легко сбивается на ужин и вообще перегружен какими-то ужами упрощений, как облегченная версия Нержина. 

И однако аффектированное убийство Нужина турбопатриотами из пригожинской компании все равно перекресток. Ведь сам Солженицын неровно дышал в сторону Путина, брал из его мягких рук награды, отвергнутые у Ельцина; сам писал о триединстве России, Украины и Белорусии, то есть был путинистом до Путина. Или Иоаном крестителем, если и у мракобесия есть предтечи.

И, однако, есть основани полагать, что удары кувалдой попадали не только по Нужину, но и по Нержину, потому  что у Солженицына было много за что упрекать, но тюремное братство для него не являлось пустым звуком. И то, что солдаты удачи расколошматили голову лагернику, неудобному и строптивому, что твой Нержин, это в какой-то степени тот уровень невменяемости, которую и Солженицын при всей его мракобесности вряд ли одобрил. Поэтому не будет преувеличением увидеть, что пригожинцы не просто какого-то безвестного штрафника убили с акцентированным зверством, а разбили в дребезги сочувствие к путинской авантюре со стороны таких вполне сочувствующих, как писатель Солж. 

А вместе с ним и сочувствие целого ряда стеснительных и интеллигентных мракобесов: богоискателей и певцов «боже царя храни». Ведь этот Нужин тоже был монархист и как бы черносотенец, а с буквой «р» он вообще диссидент и оппонент всего, что слишком просто ложится в либеральную строку. Так что разбили  не только голову бедолаге, но и символическое единство между лагерниками и отморозками. И, значит, мороза и лютого холода только больше будет.

Смотря репортажи про несчастных мобиков (о Херсоне молчу), брошенных на фронт без элементарной подготовки, желания и экипировки; с обмундированием подчас непригодным для использования и оружием из музейных архивов; с их – мобиков — рассказами о том, что у них даже лопата одна на троих, а после накрывшего их артобстрела все офицеры сбежали, они частично погибли, частично разбежались по соседним лесам; я вспомнил одного моего старинного приятеля. Мы учились в параллельных классах одной физматшколы, потом общие литературные интересы привели нас в ленинградский андеграунд; много разговаривали в облаках дыма и алкогольных паров – толстым слоем тонкий пепел, — и почти сразу обнаружили принципиальное несовпадение во взглядах.

То есть, казалось бы эстетически были близки, политически вроде тоже, совок не принимали на дух, но однажды – я уже, кажется, рассказывал эту историю – обсуждая какие-то военные проблемы, Афган еще не начался, до Чечни тоже целая эпоха, на часах, скорее, середина, чем конец 70-х, с раздражением, мною непонятым, мой приятель на озвученную мной информацию, что лучшая пехота на сегодняшний день (кажется) малазийская (я ему пересказывал, как водится, какую-то статью), а в пятерку стран с лучшим спецназом входит и Израиль, сказал, что взвод русских автоматчиков покрошил бы всю хваленную армию Израиля в лоскуты.

Не помню антуража разговора, где, когда, у меня на еженедельных субботних посиделках, в каком-нибудь походе с палатками на Карельском перешейке, знаете, как это было, у догорающего костра или в тесноте мокрой палатки, но я запомнил слова и короткое кипение с трудом сдерживаемого негодования. Не думаю, что придал этой реплике особое внимание, но запомнил и припоминал каждый раз, когда наши взгляды, казалось бы, почти общие, вдруг разъединялись. Когда сбили корейский боинг в 1983, и он вместе с другими нашими приятелями, занял позицию защиты права на суверенитет от шпионского или враждебного проникновения. Или когда Матиас Руст сел на Красную площадь.

И надо ли говорить, что путинская эпоха нас окончательно развела по разные стороны этого боксерского ринга. Украинские события мы уже не обсуждали, точкой невозврата стала грузинская война 2008, я запомнил еще одну фразу из обсуждения дрейфа Грузии в сторону Запада, что он – мой приятель, о нем речь — может поспорить на что угодно, но в течение трех-пяти лет, скорее, трех, чем пяти, на территории Грузии будет база НАТО. Спор бы он, конечно, проиграл, но уже некого попенять ему на неточность шапокозакидательных политических прогнозов.

Но здесь важна вот какая деталь: я говорю о человеке, хорошо образованном, не знаю, защитил ли он докторскую с тех пор, как мы расстались, но не скобарь, культурно вменяемый, со всеми будущими звездами андеграунда приятельствовавший, и с Приговым и Кривулиным, что называется, на дружеской ноге, и однако.

Это однако имеет отношение к тому, что на самом деле происходило все последние десятилетия и вылилось в войну против Украины. И к тому разочаровывающему  для патриотов уровню российской армии, что является порогом, через который многим уже не переступить. Мой приятель, кстати, внешне довольно похожий на Путина, только Путина, прочитавшего не Ильина и Мединского, а по сути дела все, что можно было прочесть, если читать почти непрерывно всю жизнь, что тут же отпечаталось на челе, в той знаменательной фразе про взвод русских автоматчиков, который в лоскуты порвет всю израильскую армию, это и есть синдром, вылившийся в войну, из которой России и тому, что именуется русским миром, целыми не выйти.

Сказали – синдром, теперь уточним. Для умных русских людей, смотревших на российскую историю из глубины брежневского застоя, было очевидно, что Россия – аутсайдер. Что она не может конкурировать с Западом цивилизационно, что она потенциально вроде как богата, но реализовать ничего из знаковых вещей типа – как говорят сегодня – телефона, компьютера, фотоаппарата, самолета.

Однако русский патриот смотрел на это с печалью, которую утихомиривал двумя соображениями: про русскую духовность (не будем уточнять, что это) и русскую силу. Мол, из-за духовности мы самые прозрачные, самые рефлекторные, самые отзывчивые, а благодаря силе – мы всех на самом деле сильней, и всех – не будите лихо – порвем (если что) в лоскуты.

То есть в 1976, возможно, году, мой приятель-интеллектуал, примерно так смотрел на то, что сегодня именуется русским миром и видел ровно то, что заставило вторгнуться в Украину 24 февраля, а теперь скрежетать мрачно зубами, боясь думать о том, чем все это закончится. Смотрел как и многие сегодня, по крайней мере, до вторжения в Украину и обнаружения, что русская армия от тайги до Британских морей далеко не всех сильней, а, скорее, слабей. Вот это – всех порвем в лоскуты – мы всех этих Наполеонов, Гитлеров, с которыми никто не смог справиться, разбили в пух и прах и уничтожили. Понятно, что ни о каком лендлизе или втором фронте при этом не упоминается, потому что это подробности, орнамент, кружева вокруг символа веры, который есть русская сила.

Украинское сопротивление агрессии сделало главное: дезавуировала русский символ веры. Понятно, что Путин будет терпеть до последнего, будет бомбить энергосистему Украины, погружать ее в хлад и мрак, возможно, заставит вместе с уставшим Западом согласиться на перемирие; но обрушение символа веры произошло, и все истинно верующие не могут не спросить за это с Путина. Для истинно верующих неприятны, конечны, все эти подробности типа Бучи, нецивилизованного поведения российского воинства, садизма, грязи, жестокости, но это все было бы прощено, если бы он своей дурацкой кампанией подтвердил, что русская армия всех сильней. И что пусть другие выдумывают айфоны, кэноны и самсунги, мы, тихие скромные люди, не умеющие, да, забор подправить и дороги построить, обладаем такой потенцией, что можем, если понадобиться, мир перевернуть.

И вот эти мобики, с обмундированием, частично непригодным, частично купленным семьей, это топтание на месте в танце оппозиционной, окопной войны, эти нервные потуги чему-то соответствовать при ясной картине полного несоответствия и позорной слабости русской армии, ее хваленого вооружения, летающего на графиках и в мультфильмах, а на деле все тоже: ГЛОНАСС – через раз попадаем в унитаз.

Очень может быть, Путин умрет в своей постели, а не с ломом там же где у Каддафи, но он разрушил, развеществил главный символ русской веры о потенциале неземной силы, с которой некому соревноваться, и значит, неудачи в школе цивилизации, где мы второгодники и неумехи, не так и важны. А выясняется, что и русская сила и русская армия, и русский дух – симулякры, пустые оболочки, надутые верой как воздушные шарики, что, увы, если не сдулись уже сейчас, но сдуются завтра или послезавтра. И чем прикажете их надувать потом? Пердячим паром? Юношескими мечтаниями?

Путину этого не простят. И зная это, он будет медлить с возвращением к мирному времени, ибо мир для него точка отсчета в том приговоре, который еще не зачитан, но уже шлифуются фразы в уме, ищутся слова. Разрушитель иллюзий, великий и жалкий недодиктатор, который своих может нагибать и унижать, но он позволил другим увидеть оборотную слабую сторону русского мира, русского символа веры, который вон там, вот, видите, валяется в пыли. Это не прощается.

Безусловно, отношение к главе государства, ведущего агрессивную и жестокую войну, со стороны аналитиков, в основном находящихся в политической эмиграции, представляет специфическую проблему.

Даже в государстве с репутацией авторитарного или тоталитарного, в котором фигура лидера влияет на принятие решений значительно больше и разнообразнее, чем в государствах с репутацией демократических, руководитель государства не свободен в принятии решений и вынужден считаться как с политико-экономическими интересами разных социальных групп, так и с доминирующими культурными стереотипами.

Однако те из аналитиков, которые пишут или упоминают о Путине, подчас наделяют его фигуру решающей, а на самом деле подавляющей силой, и в своей аналитике упускают или полагают ничтожной его зависимость от политики, экономики и культуры. В принципе почти то же самое касается и войны в Украине, предстающей по большей части войной Путина, решающего в ней – по мнению многих аналитиков — исключительно собственные проблемы удержания власти и воплощения комплекса сильных и болезненных чувств по отношению к Украине и ее дрейфа в сторону интересов, не совпадающих с интересами России (по меньшей мере, по интерпретации путинского номенклатурного класса и значительной части общества).

Но так как перед нами стоит задача расположения аналитиков по шкале, которую еще предстоит выработать (на самом деле этих шкал с близкими, коррелирующими значениями будет несколько), начнем конкретизировать. И в первом приближении используем отношение к Путину от полюса наделения его ничем не контролируемой власти, могуществом абсолютного диктатора (хотя любой диктатор в той или иной степени зависит хотя бы от своего ближайшего окружения, личной охраны и других социально-политических сил в виде армии и доминирующих культурных стереотипов) до полюса наделения Путина силой, ограниченной некоторыми или многими из перечисленных выше (или еще не актуализированными) влияниями.

Полюс наделения Путина абсолютной властью многолюден, к нему тяготеет немало аналитиков и близких к ним публицистов с аналитической репутацией. Валерий Соловей, Марк Фейгин, Андрей Пионтковский демонизируют и, одновременно, развеществляют образ и роль Путина, наделяя его почти неконтролируемой властью. И при этом саму власть представляют в виде чего-то безосновательного, не имеющего реальной почвы и лишь инспирированного пропагандой. А поддержку общества сводят лишь к вынужденной зависимости и влиянию страха репрессий. И вопрос о зависимости путинских решений от более существенного слоя проблем (кроме проблемы удержания личной власти) практически не поднимается, либо рассматривается в факультативном порядке.

К этому полюсу и к процедуре структурирования его смыслов примыкает позиция наделения Путина болезненными фантазиями, ролью сумасбродного диктатора — от утверждения бывшего канцлера Германии Меркель о том, что Путин потерял связь с реальностью и находится в своем мире (хотя это утверждение почти сразу было оспорено) до объявления Путина сумасшедшим, тяжело больным, невменяемым и находящимся на последней стадии смертельной болезни, терминальной стадии рака. Сюда же стоит отнести и подчас педалируемый эйджизм, Путин оказывается не просто параноиком, но и стариком, находящимся в плену своих маний и бредовых идей.

Если в социальных сетях муссируется популярный мем «Дед опять не принял таблетки», то публицисты с аналитической жилкой утверждают, что «Путин сумасшедший, но переживает за свой зад» (Пионтковский), «мы имеем дело с «сумасшедшим диктатором», который находится у власти уже 20 лет и потерял чувство реальности» (Владимир Милов). «Он абсолютно одержим своей конспирологической мечтой» (Александр Невзоров), «безумный вождь грозит ядерной войной» (Фейгин).

К этой теме примыкает близкое ей пророчество крушения России, ввязавшейся в войну с Украиной, которой практически весь Запад помогает вооружениями и экономическими санкциями против России. От Валерия Соловья, почти каждый год после 2014 обещающего свержение режима Путина, близкого ему по публицистической размашистости Игоря Яковенко («развал России близко») и Геннадия Гудкова «сумасшедший пилот Путин направил лайнер «Россия» прямиком в гору»  до использующего вроде как совсем другой аналитический инструментарий Кирилла Рогова («полусумасшедший президент загнан в угол»).

Понятно, что объявление Путина сумасшедшим, а России пророчества скорого поражения на фронте и последующий развал, если не исчезновение с карты мира – полемический, публицистический приём, позволяющий вызвать эмоциональное одобрение со стороны тех, кто напряженно ждет окончания войны, прекращения бомбардировок Украины, конца репрессий, угрозы мобилизации внутри России и в перспективе краха путинского режима.

Если такие утверждения встречаются в интервью тем или иным ресурсам на YouTube, то это способствует популярности и продвижению видео, увеличению числа просмотров и монетизации видео владельцами или ведущими того или иного ресурса. Но в аналитическом смысле это, безусловно, редукция, упрощающая ситуацию и сводящая ее к бедным на развитие идеям бессмысленности нарушения нормы, хотя сама норма при этом почти никак не идентифицируется и только подразумевается.

Однако в условиях строжайшей тайны, окружающей фигуру президента и его здоровье, можно полагаться лишь на расследования по типу того, что было проведено исследователями  из Проекта, зафиксировавшими присутствие в постоянной свите Путина врачей онкологов, специалистов по раку щитовидной железы, и ряда оценок здоровья Путина со стороны специалистов, решающихся не столько ставить диагноз, сколько оспорить муссируемые предположения о смертельной болезни Путина и его психическом заболевании.

Однако стоит сдвинуться на шкале невменяемость—вменяемость Путина и обнаружить довольно внушительное представительство аналитиков, которые фундированы экономическим или социологическим бэкграундом, призывающим к большей сдержанности тона и рассудительности в оценках.

Если говорить об экономистах, то они от Сергея Алексашенко, Константина Сонина, Олега Ицхоки и Владислава Иноземцева (экономический блок) до, например, Льва Гудкова и Дениса Волкова из Левада-центра (социологический блок), куда более корректны в оценках, не сводят решение путинского режима начать войну с Украиной исключительно к болезненному строю мыслей Путина и не прогнозируют скорый (если вообще представимый в обозримой перспективе) обвал российской экономики и крах путинского режима. В основном соглашаясь с оценкой начала войны как решения, стратегически неправильного и чреватого в отдаленном будущем нарастающими проблемами, они в общем и целом не видят каких-либо существенных угроз от войны для путинской экономической или финансовой системы. Фиксируя большие проблемы лишь в нескольких областях, прежде всего, авиастроении и автомобилестроении, они фиксируют высокий уровень приспособляемости к условиям санкций, использованию серого импорта, профицита бюджета из-за высоких цен на энергоносители. А грядущий запрет на экспорт  нефти в Европу (постоянно сдвигаемый и уточняемый на фоне разного отношения к нему в разных странах ЕС), скорее всего, будет компенсирован значительно возросшим экспортом в такие страны как Индия и Китай, а также через подставные фирмы в соседних средне-азиатских странах и собственную страховую компанию, которая будет страховать морские перевозки.

Одна из проблем, по отношению к которой с первого дня войны идут споры как в экспертном сообществе, так и в обществе – это доверие к высоким цифрам поддержки войны против Украины. Так, наиболее авторитетная социологическая служба Левада-центра подчеркивает как постоянно высокую степень поддержки самого Путина, так и войны в Украине (от 77% в мае до 73% в октябре) и проводимой после 21 сентября 2022 года мобилизации (56% в октябрьском опросе). Лев Гудков, объясняя причины такой высокой поддержки осуждаемой цивилизованным миром войны, говорит о влиянии цензуры, ограничения на получение объективной информации. По крайней мере, цифры поддержки войны выше у представителей более старшего возраста и менее образованного контингента, у жителей провинциальных городов, которым сложнее обходить запреты на получение более объективной информации о войне, которую запрещено называть иначе, чем военной операцией. Именно эта часть российского общества обладает высокой степенью лояльности к власти, поддерживает властные оценки происходящего, верит в пропагандистские объяснения про нацистский режим, захвативший Украину, в биолаборатории, размещенные по границе с Россией для генетической диверсии, и в НАТО, готовящееся к нападению на Россию для ее уничтожения и завладения ее ресурсами. При этом многие аспекты поддержки путинского режима коренятся еще в советском сознании, для которого Запад был идеологический враг. Запад – полюс бездуховности, которые хочет развратить жителей России, отнять у них их уникальную духовность вместе с  природными богатствами, которыми они не умеют пользоваться.

Не готовы принимать пропагандистскую картину мира, по оценкам Льва Гудкова, только 15-17 процентов населения, выступающие против войны, не доверяющие Путину и порицающие власти за войну в Украине. Для остальных сила остается главным аргументом, и победы в войне воспринимается с воодушевлением, несмотря на осуждение мира, именуемого цивилизованным. Прогнозы Гудкова о возможном скором крахе путинского режима довольно пессимистичны, в любом случае анализ социальных, политических и культурных предпочтений российского общества не предоставляет надежды, что, даже если путинский режим проиграет войну, ему на смену придёт режим либеральный: у социологов для такой надежды нет оснований.

Близко к социологическому блоку примыкают аналитические ретроспекции специалистов по важной для функционирования путинского режима области нефтегазового сектора, и оценки влияния санкций и изменения политики маршрутов транспортировки газа и нефти из России (Сергей Вакуленко, Михаил Крутихин), чей анализ постоянно уточняет состояние этой отрасли после введений западных санкций и возможности России пополнять свой бюджет, в том числе военный, исходя из возможностей и состояния углеводородного сектора экономики.

По мнению Сергея Вакуленко, расчёт России на создание всемирного экономического кризиса из-за отказа Европы от российского газа не беспочвен. Зиму 2022-2023 года Европа переживет из-за почти полностью заполненных газовых хранилищ и режима экономии, под который попадают не только жители стран ЕС, но и предприятия. Возможно, более сложным будет следующий год, потому что заменить российский газ полностью не получится, а уже сегодняшний режим экономии сказывается на производстве удобрений и вообще продовольственной сфере. По мнению Вакуленко, вероятность вхождения мировой экономики в кризис даже более серьезный, чем кризис 2008-2009 велика. Понятно, что на российской экономике выпадение доходов от продаже Европе газа и отчасти нефти, хотя как скажется формула предельной цены на российскую нефть не вполне понятно, но расчет на то, что у Европы будут не меньшие проблемы реален. В любом случае прогнозировать обвал российской экономики вряд ли возможно.

Отсутствие апокалиптических сценариев демонстрируют и политологи с географическим бэкграундам Дмитрий Орешкин, Николай Петров, а также политологи общего профиля Глеб Павловский, Александр Морозов, Кирилл Рогов. Дмитрий Орешкин, как специалист по региональной политике, прогнозирует нарастание именно региональных проблем, проблем взаимодействия центра и регионов по мере ухудшения ситуации на украинском фронте. И хотя полагает, что у Кремля еще достаточно сил, в том числе репрессивных для удержания в повиновении регионы, которые уже начали протестовать по мере увеличения потерь на фронте и прошедшей мобилизации. Если же Россия войну проиграет (и даже если не проиграет, но центр ослабеет), это неизбежно скажется на центробежных силах путинской империи. Путин сам заложил бомбу в фундамент этой конструкции, когда в течение первого президентского срока практически уничтожил федерализм, институции, отвечавшие за урегулирование проблем регионов. И в ситуации ослабления центра и отсутствия механизмов, улаживающих споры, распад России по примеру СССР в 1991 представляется Орешкину если не неизбежным, то более чем вероятным.

Николай Петров даже в ситуации возможного ослабления федерального центра из-за неудачной войны полагает, что у Кремля слишком много возможностей для игры с региональными лидерами, и распад России как империи вряд ли реален в ближайшей перспективе. Петров и до войны стремился, по меньшей мере, обозначать контуры интересов разных сторон, не только либеральной, но и государствоцентричной тоже. От его знакового интервью, датированного днем заседания Совета безопасности 21 сентября 2022, на котором шла речь о признании ДНР и ЛНР, когда Петров, что редко для политолога либерального толка, призвал к пониманию смысла путинского ультиматума Западу и даже упрекнул либеральную интеллигенцию в том, что она не в состоянии признать право России на свои геополитические интересы. До куда более ожидаемого осуждения путинской системы принятия решений после начала войны в Украине и восьми месяцев более чем неуверенной военной кампании, при сохрании, однако, надежд на то, что России удастся пережить даже неудачу в идущей войне и не распасться на множество удельных княжеств, хотя напряжение в отношениях центра и регионов может нарастать.

Павловский, занимающий маргинальное положение в среде либеральных аналитиков (и кажется, единственный, не покинувший Россию), соединяет критику Путина с критикой Запада и Украины, но весьма осторожно, возможно, опасаясь, что более конкретная критика приведет к отказу от приглашений его на либеральные каналы. Эксплуатируя стиль парадоксалиста и равноудалённой критики, Павловский позволяет объективистко оценивать интересы сторон как в войне с Украиной, так и в противостоянии России с Западом. Не делая, как большинство российских аналитиков, заявлений, льстящих Украине и ее вооруженным силам, Павловский констатирует ошибочный выбор Путиным военного вторжения в Украину, но при этом далек от прогнозирования скорого обрушения путинского режима. Впрочем, как и поражения Путина в этой войне, настаивая на том, что рано или поздно стороны сядут за стол переговоров для вынужденного перемирия (возможно, из-за разрушения энергетического блока Украины российскими бомбардировками после атаки на Крымский мост). И Украине, возможно, придётся согласиться на временную потерю той части территорий, которая на тот момент будет контролироваться российскими войсками.

Александр Морозов, обозначающий настоящий период войны с Украиной, как войну отчаянья, то есть войну по инерции, без серьезных, а не пропагандистских шансов на успех, подчас в своих выводах оказывается слишком предсказуемым и близким к ожиданиям украинской стороны, хотя его культурологические параллели порой не лишены остроумия. Так, путинскую речь на Валдае Морозов сравнил со студенческой статьей Раскольникова из «Преступления и наказания», а попытку Путина опровергнуть правила международного общежития с раскольниковским же утверждением, что правила пишутся не для Наполеонов, а для маленьких людей, и его же вопросом: «Кто я тварь дрожащая или право имею?» То есть ставит Путина в ряд с героями из-подполья Достоевского.

В то время как сильная сторона Рогова, если только он не дает интервью популярным изданиям, где подчас идет за ожиданием сильных заявлений и поспешных обещаний краха путинской власти (плюс упорное нежелание признать данные социологических опросов о поддержке Путина и войны российским обществом, именуя эту поддержку навязанным, вынужденным консенсусом), это — кропотливое исследование функционирования путинского режима на разных уровнях и влияние ошибочного решения о начале войны с Украиной на фундаментальные и периферийные аспекты изменения самой политической и административной системы.

Однако общим для анализа функционирования путинской власти и влияния стресса от неоднозначного хода военных действий до санкций, к которым путинский режим, безусловно, приспосабливается быстрее и лучше, чем это прогнозировали многие весной 2022, это принципиальный отказ от анализа действий украинской власти и ее военных практик, кроме как апологетического одобрения. Впрочем, как и сопоставления действий российской стороны с западной стратегией геополитических решений.

Политтехнолог и политолог Аббас Галлямов в своих статьях и интервью последовательно проводит линию о малой вероятности либерального поворота после конца путинского режима и ухода самого Путина от власти. По его мнению, куда более вероятным будет продолжение линии Путина его возможным  преемником, задачей которого станет не отказ, а корректировка путинской политики с предоставлением самому Путину гарантий неприкосновенности (отказ от выдачи в пресловутую Гаагу). И сохранение по большей части позиций и состояний путинской элиты. Правда, в случае, если Путин затянет с выбором преемника (политолог подробно рассуждает о шансах разных фигур из путинского окружения), то и революционная смена власти станет возможной, если серия очевидных неудач на украинском фронте продолжится.

Хотя предположение о скором выборе Путиным и его окружением преемника многими встречается со скептицизмом, сам взгляд на путинскую систему принятия решений изнутри представляет возможность для появления новых ракурсов и граней анализа, без обязательного предположения, что Путин всесилен, а конец его режима будет обозначать восстановление либеральных институтов.

Александр Баунов, активируя дипломатический бэкграунд, структурирует во властном континууме символические партию войны и партию мира (хотя не столько мира, сколько уклонения от активного участия в войне). При дальнейшем уточнении партия войны рассматривается в перспективном плане как партия ядерной войны и партия ядерной угрозы при всем условном их различии. Партия ядерной угрозы (то есть ядерного блефа) легко может превратиться в партию реальной ядерной войны при справедливом уточнении, что надежды на якобы отказ промежуточных властных инстанций, на которых будет возложен запуск ядерных ракет, вряд ли стоит рассматривать как серьезный. Баунов доказывает, что страх перед начальством – не только военным, но и вполне гражданско-административным настолько силен (выучен) в российском обществе, что надеяться на отказ от выполнения любого, собственно говоря, приказа вряд ли уместно. При этом партия ядерной войны состоит на самом деле не столько из самоубийц и карьеристов, сколько из чиновников, не знающих как выполнить приказ о победоносном наступлении (будь это военное ведомство или пропагандистское). Невозможность выполнить приказ и глубокое расчеловечивание власти, лицом которого Баунов считает лицо военкома во время недавней мобилизации, лишенного каких-либо следов эмпатии, не означает паралич власти, а скорее, закостенение ее до механистичного уровня и готовности к любому варианту эскалации.

Если говорить о более чем осторожной критике хотя бы каких-либо аспектов украинской политики, то можно вспомнить упрек со стороны Михаила Ходорковского тем ультранационалистическим силам в Украине, которые педалирует систему запретов русского языка и культуры в ущерб интересам собственным русскоязычным или этнически русским украинским гражданам. И редкие, и, по большей части, осторожные высказывания Владимира Пастухова об авторстве тех или иных атак, типа атаки на Крымский мост или возможного подрыва Каховской ГЭС, в том смысле, что в эскалации сегодня заинтересованы обе стороны. И его же не менее редкие ретроспекции с анализом действий и заявлений Путина, как в анализе его Валдайской речи, в которой при фиксации действительно существующих пороков и недостатков политики Запада были сделаны попытки оправдания решения о начале войны, никак не согласованного и несоразмерного этим недостаткам и даже порокам.

Но и Пастухов лишь периодически намекает, символически обозначает возможность расширения анализа за счет включения в него, как сторону конфликта – как военном с Украиной, так и геополитическом и цивилизационном с Западом – непосредственно Запада, его, Запада, собственных интересов Запада, отличных от поддержки Украины как жертвы российской агрессии; подробно и беспристрастно эта тема принципиально не развивается и по сути игнорируется российскими политологами. В то время как в западной аналитике многократно озвучивались идеи об использовании Западом ошибочно начатой Путиным войны в Украине для фундаментального ослабления России как опасного и мало предсказуемого игрока на политической арене. Не говоря о также звучащем упреке Западу, что его политическая поддержка дрейфа Украины в сторону НАТО и ЕС была в ряде аспектов лицемерной, не предполагающей подобной широты взглядов на право присоединяя к любым военно-политическим и экономическим союзам стран, близко соседствующих, например, с США.

Также практически отсутствует критика других аспектов политики Запада, скажем, запрета Финляндией, Польшей, балтийскими странами на прием беженцев от мобилизации и Украины (в том числе, скажем, после публикации отчета  Amnesty International о размещении Украиной военных объектов в гражданских зданиях и использовании гражданских же больниц для лечения военных вместе с гражданскими). Нет исследований влияния националистического крена в украинском обществе на политику президента Владимира Зеленского, призвавшего западные страны не только не принимать беженцев от войны, но и выдворять обратно в Россию, тех, кто получил на Западе вид на жительство.

Нежелание исследовать эти аспекты политики Украины могут объясняться неустойчивым положением аналитиков (и при этом новых политических эмигрантов) на Западе и действенного  олицетворения себя с интересами украинской стороны в ситуации агрессии со стороны России. А также общей доминирующей тенденцией анализа политики с точки зрения правого либерализма, без критики системы российской приватизации и образования больших и сомнительных, с точки зрения западного законодательства, состояний. Эти состояния, по мнению некоторых западных аналитиков, и явились источниками и контурами эволюции политики Путина, вынужденного защищать не только власть своей корпорации и своего ближнего круга, но и интересы бенефициаров перестройки в условиях нарастающего сомнения со стороны западного общественного мнения в легитимности этих состояний.

Однако задача этой статьи далека от всесторонней критики позиций либеральных российских аналитиков после начала войны в Украине, а лишь экстраполяция их позиций, взятых в самом общем виде на фоне шкалы: от признания Путина невменяемым диктатором до тщательного и кропотливого анализа функционирования путинской политической системы в военное время. От прогнозов о неминуемом поражении в войне России до предположения, что перемирие может закрепить те или иные территориальные приобретения российской армии. И почти совпадающей (или вынужденно объединенной с этими двумя) шкалы распределения мнений о быстром или неопределенно далеком кризисе путинской власти и его административной, экономической, политической системы.

Несомненно за пределами нынешнего рассмотрения и попытки структуризации российской аналитики остались аспекты влияния социального, образовательного и культурного бэкграунда (а именно на культурные стереотипы, доминирующие в российском обществе, и опирается путинская политика). Без рассмотрения остались и определенные стороны доминирующих или подавляемых общественных пристрастий, влияющих на формирование разных мнений и требующих других форм и методов анализа. Скажем, влияние эстетических вкусов, в которых рассмотренные аналитики принципиально разнятся, от, скажем, вполне отчётливой ориентации Кирилла Рогова на советский андеграунд, а Владимира Пастухова на мейнстрим советской и постсоветской культур.

Как эти тенденции соединяются с уровнем и спецификой образования, сегодняшнего социального статуса исследователей и трансформацией мнений и способов и границ анализа также представляется важным, но это проблемы отдельной статьи.

Взгляды некоторых из рассмотренных здесь аналитиков исследовались мною и до начала украинской войны, однако война существенно повлияла и поменяла многие из довоенных констант. Здесь, однако, будет приведена шкала распределения мнений этих аналитиков по степени радикальности и отношению к путинскому режиму в виде факультативной информации и дана ссылка на сами тексты.

Что касается составления и размещения конкретных имен на каждой из предполагаемых шкал, то это экстраполяция мнений без какой-либо возможности количественной оценки. Впрочем и все шкалы не предполагают движения от неправильного мнения к правильному, такой задачи нет, а лишь распределения мнений от одного полюса к другому, при том, что и полюса всего лишь некоторое сгущение мнений, но не их оценка.