Статьи 2020

То, что Трампу нравится Путин, не новость. Как и то, что он ему подражает. Иногда эти переклички становятся синхронными. Скажем, Путин принимает закон о неприкосновенности бывшего президента, а в это время Трамп принимает указы о помиловании своих сотрудников.

Хирургически точное разоблачение Навальным чистильщика из отряда его неудачливых убийц произвело такое сильное впечатление потому что легко, без усилий, автоматически подвергается символизации. 

Это такие как бы кавер-версии. Не судите строго. У меня нет никаких амбиций, нет слуха и голоса, играть на гитаре я давно разучился. Проблема только в переизбытке энергии, не более того.

Старость и болезни ворвались в жизнь Алика стремительно, будто санки с горы. Я уезжал в Америку в 2006 и в последний вечер был у него: и все было как обычно, московское хлебосольство, грузная и веселая Лида, забывающая слова и стесняющаяся этого, как крестьянки беззубого рта.

Публикация расследования покушения  на Навального (со всеми этим стрелками, белками, биллингами, авиабилетами и фотками дебилов) на первых страницах почти всех мировых СМИ, казалось бы, переводит Путина в новое качество.

Среди вопросов о невесомой легкости, с которой русское общество сбросило с себе только что примеренные и, как выяснилось, слишком тугие демократические плавки, приобретенные по случаю (нейлоновые, ничего, как выяснилось, не дышит), и быстрыми короткими саженками отправилось в родную купальню c надписью «пионерлаг. «Самодержавие», есть ряд соображений об участии в процессе тех, кто противостоял советскому в разных формах.

Помню в начале путинского срока рекламу, где недовольный мужской голос с раздражением перечислял, кого он на дух не переносит: типа, японцев не люблю и французов не люблю, немцев не люблю, американцев не люблю, шведов не люблю. И когда ощущение ксенофобии достигало предела, потому что это сообщалось на русском и, значит, априорно русский исключался, следовало сообщение: я узбеков люблю, они на морозе хорошо заводятся.

В некотором смысле это ряд соображений по поводу того, что поэзия должна быть глуповата. Фраза, написанная приятелю в письме, причем являющаяся своеобразным извинением за критику: мол, дело не в том, что твое, милый друг, стихотворение плохое, оно не плохо, оно слишком умно, а вот поэзия – и далее про глуповатость. То есть не обижайся, ты-то умный, но успех споспешествует тем, кто попроще.

Есть вещи, к которым трудно привыкнуть, потому что они непонятны, а значит, и неприятны. Скажем в СПб днём температура обычно повышалась, а ночью падала, ну, в общем и целом. А тут, в Бостоне, очень часто все наоборот.

Заметка Кирилла Рогова о Чубайсе, в равной степени огорчительна, и симптоматична. Почему огорчительна, скажу в конце. Начнем с симптоматики. Несмотря на короткий метр, заметка вполне апологетична. Чубайс – не просто назван героем, который «ярок, силен, непреклонен» и «эффективен» (с небольшим уменьшающим коэффициентом в виде слова «достаточно».

Имеет, возможно, смысл поразмышлять о причинах почти тотального неприятия идей толерантности (новой этики, политкорректности, борьбы против сексуальных преследований) теми, кого именуют российской интеллигенцией.

Те, кто как земноводные, ощущают давление на свой опыт двух сфер, первоначально советской/российской, а потом американской, впадают порой в соблазн подкорректировать американскую действительность советским фильтром.

Вчера трое адвокатов Трампа — Руди Джулиани, Сидни Пауэлл и Дженна Эллис устроили пресс-конференцию, на которой заявили, что американская выборная система, использованная демократами для подтасовки голосования в пользу Джо Байдена, была создана ещё покойным Уго Чавесом.

Вова, я все-таки в толк не возьму, а зачем ты эту катавасию с неприкосновенностью для себя развёл? Ведь смысла в ней ноль, потому что пока ты король на именинах, к тебе никто не подойдёт, а как только раскоронуют, тебе эта филькина грамота как мертвому припарки?

Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме – имеет отношение к приемам, используемым тем же Трампом, чтобы не уходить. Трамп – не пьяный, а если хмельной, то не от вина, а от градуса самовосхищения.

Во всей этой политике, которая как шар из чего-то липкого, катится сквозь наши жизни, собирая мусор и все, что попадается на пути, есть странные совпадения и рифмы. Будто политические приемы из разных культур начинают подмигивать друг другу и проявляться одинаковыми, родственными сторонами.

Ваней его называли все друзья и относились к нему с особой нежностью в ответ на его деликатность и отчетливость, какую-то редкую психологическую открытость и понятность, когда точно знаешь, что никакие спазмы амбициозности (общей болезни людей искусства) не изменят его простые и внятные принципы, именуемые душевной дисциплиной.

Это вторая часть фотографий, сделанных на обратном пути из Филадельфии пару недель назад, и дополняющих первую; в ней новые лица и обрывок сценки с задержанием какого-то парня полицейскими: я всегда фотографирую полицейские задержания, даже тогда, когда копы отворачиваются от камеры и когда причина произошедшего непонятна, как она осталось непонятой мной здесь.

Американские выборы не по службе, а по душе рапортуют не только о проблемах за океаном, они шепчут на ухо, то есть не шепчут –  вопиют о русских проблемах никак не меньше. И дабы осознать это, стоит сравнить тех, кто голосовал за Трампа в Америке, и кто поддерживает его-их в России. И главное – почему.

Трагикомическое поведение Трампа (есть в нем что-то от старика Фирса), отказывающегося признать, что прошла весна, настало лето, спасибо партии за это, не отменяет того факта, что у его окружения куда лучше верхнее чутьё.

Так получилось, что со Жванецким я познакомился очень рано, в первой половине 70-х, он был еще совершенно неизвестным, ни разу не выступал по телевидению, только что ушел от Райкина.

Отказ Трампа признавать очевидное – его проигрыш на президентских выборах – для кого-то возможно станет дополнительным аргументом уникальности ситуации: впервые в президентском кресле, на месте великого белого вождя в Вашингтоне находится откровенный негодяй, совершенно не смущающийся своей  физиономии.

Открыли конвейер жалоб на меня фейсбучному начальству: с утра весточка пришла – и второй пост, в котором я оповещал о блокировке поста «Во что мы целимся, говоря, что ислам религия террора», и сам аккаунт заблокировали. Я выразил несогласие, и аккаунт открыли, пост вернули, но надолго ли?

Казалось бы, какое дело жителям Саратова, Омска и столицы нашей родины до проблем Франции и того, кто там и кому головы режет? Ведь нам по барабану уголовная хроника пятой республики.

По поводу убийств, совершенных радикальными исламистами во Франции, имеет смысл напомнить ряд простых, но политически небесполезных различений. Начнем с целей этих убийств.

Завтрашние американские выборы таят для России целый ряд опасностей. Я не о Кремле, который, понятное дело, болеет за Трампа, но переживёт и Байдена. Я о двух других игроках за накрытым белой скатертью столом. Об обществе, которое раньше прекраснодушно называлось народом. И о, так сказать, интеллигенции.

На прошлой неделе на пути в Филадельфию дважды заезжал в Нью-Йорк, чтобы пофотографировать на 125-й: дважды, так как думал поснимать в Филадельфии, но оказалось  заехать на обратном пути ещё раз в Гарлем.

Любое событие – кому событие, кому повод. Убийство французского учителя уже не первый день используется комментаторами для усиления своих позиций.

На фоне счастливого выздоровления Навального и ряда его интервью, в которых так или иначе раскрывается не только ситуация с его отравлением, но и с его позицией как политика, усилилась критика Навального с разных сторон.

Небрежный, чужой, не пристальный взгляд, как, возможно, смотрят иностранные наблюдатели, видит в России противоборство косного государства с рядом вполне русских традиций и более просвещенного, продвинутого общества.

У потепления климата есть уютный теплый бочок:  к нему можно привалиться, как к нагретому парапету набережной, потому как на календаре почти середина октября, а как там у вас, ребята, погода во дворе – теплая?

Иногда стыдно читать американскую прессу. Скажем, хваленая Нью-Йорк Таймс подсчитала, что три дня пребывании президента Трампа в военном госпитале Уолтера Рида в городе Бетесда штата Мэриленд стоили бы обыкновенному налогоплательщику целых 100 тысяч долларов.

Эти дебаты куда больше походили на дебаты президентов и вообще взрослых политиков, чем дебаты их шефов: да и не удивительно, люди, кажись, помоложе, с более свежими извилинами, да и не было среди них никого, кто кричал бы как голодный осел со стрелой в жопе.

Ни один из советских и российских лидеров, при которых я жил, не смог бы победить Трампа на конкурсе: собери как можно больше отвратительных качеств в одно лукошко и сделай их грубыми-зримыми.

Когда живешь столь далеко, известия о смерти приходят приглушенными и обесцвеченными расстоянием. Слишком много закрытых почти наглухо окон и дверей по пути, звук еле слышен. В некотором смысле все уже умерли, как умер и ты, удаленность играет роль анестезии.

У любой войны, в том числе между Азербайджаном и Армений за Нагорный Карабах, много лиц. Они зависят то того, с какой стороны смотреть. Наиболее распространенное сейчас это «Эх, война, что ты сделала, подлая» или «Только бы не было войны».

Спешу уведомить тебя, душа моя Аркаша, какие со мною чудеса творятся. Ты знаешь, как любил тебя, пока ты был пресветлым в православии, и даже когда ради тела погубил душу, презрел нетленную славу ради быстротекущей и, на человека разъярившись, против бога восстал.

У политических убеждений, как у любого предмета, две стороны, как бы внешняя и как бы внутренняя. Как бы — потому что иногда они меняются местами, хотя по большей части сохраняют свои центробежные и центростремительные тенденции. 

Число ежедневных смертей от коронавируса в Массачусетсе примерно равно тому же в Москве. В Бостоне это число как цена бензина – то больше, то меньше, вчера два, сегодня опять 15; на родине же все, как и пишут в учебниках по счастью: неуклонно меньше.

Яркое, выбивающееся из ряда поведение Марии Колесниковой – это своеобразное послание, которое мы интуитивно расшифровываем, используя такие слова как мужество, стойкость, качества лидера беларуского протеста. Однако имеет смысл расшифровывать это послание так, как будто мы забыли все языки, которыми владеем и не очень знаем, что это, на что похоже.

Я уже не уверен, что без экспрессивной лексики можно корректно воспроизводить современность в России. Но какую именно новую ноту добавили тупые и однообразные до идиотизма реакции российского руководства на возмущение, так сказать, Запада по поводу отравления Навального?

Я честная блядь, Вова, если меня берут на кармане или сумочке, я не могу отказываться, уверяя, что я — не я, корова не моя. Я понимаю позицию, это не мы траванули, это международная банда из навальнистов, врачей Шаритэ, сотрудничавших ещё с нацистами в Бухенвальде.

Демонстрации в Берлине ковид-диссидентов, прошедшие под гордые крики «Путин», напоминают строки Блока, обращенные к Пушкину: «Дай нам руку в непогоду, помоги в немой борьбе». В трудную минуты советские эмигранты, а они очень часто составляют критическую массу наиболее консервативной толпы в разных странах и континентах, обращаются к заместителю бога на земле, кого еще просить о помощи, как не его.

Диктатура Лукашенко, для противодействия которому у современной цивилизации явно не хватает инструментов, казалось бы, озадачивает. А что, собственно, изменилось, почему несогласные с подтасованными выборами и жестокостью власти, сумевшее вдохновить на мирный протест внушительную часть общества, не могут ни на кого опереться и столь беззащитны перед тираном.

Ты мне что обещал, гадина, что никакое Шарите-Хуете никогда не найдет твою новую модификация Новичка, что, кроме проблем с обменом веществ, ничего не будет, хоть до седьмого колена генетического кода копать будут?

Ситуация в Беларуси с символическим двоевластием ставит ряд вопросов, которые имеет, возможно, смысл задавать, хотя они и кажутся очевидными. В чем главная проблема Лукашенко? В том, как его называть.

 Этот текст представляет собой версию предыдущего, между ними сутки, но я посчитал необходимым отредактировать его, так как за один день все изменилось, и протесты в Беларуси превратились в революцию.

Трудно не поддерживать восстание против власти, тем более такой наглой, жестокой, упивающейся силой, как в Беларуси. Плюс еще лукавой, хитрой и умело манипулирующей обществом и всем, к чему прикасается, от внешней политики до пропаганды. 

Луку не обязательно стараться застрелить прямо сейчас — затратно, многих посадят, его, суку, свои же и удавят, когда он станет балластом, а он уже сейчас без пяти минут балласт. Но вот фундамент его власти и фальсификаций, другое дело: если члены избиркомов, судьи и следователи не будут уверены, что живые дойдут до дверей квартиры, будут оглядываться в парадной и просить охрану, а полиционеры.

Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, а судья Люблинского районного суда Александр Маслов долго, стирая пот с лица, фирменной скороговоркой, с нараставшей брезгливостью, зачитывал документы дела «Нового величия»

Когда Трамп первый раз позвал Бродского в Белый дом почитать стихи Мелании, Бродский отказался, сославшись на нездоровье. А сам подумал, что для его репутации будет затруднительно объяснять, зачем он якшается с другом кремлевского горца, в то время как BLM гудит под окном, а NYT из номера в номер печатает отрывки из книжки племянницы книгочея с красноречивой историей болезни.

Ситуация, когда российских боевиков обвинили в попытке сорвать президентские выборы в Белоруси в пользу демократического оппозиционного кандидата, является не только необоснованным подозрением проститутки со стажем в невинности

Вышли 33 богатыря из синего моря напротив Минска, с ними дядька их Прилепин по прозвищу Черномор с ксивой (потому что ругался на морской манер, как научили его в школе милиции гопники с района).

Кембридж – один из самых плотно населенных бомжами городков Новой Англии. Это вообще такая городская политика: раз здесь самый престижный университет, то нельзя позволить им (им – расширительно, как компания благополучных людей) жить как на облаке, пусть варятся в самой гуще недоваренного борща.

Казалось бы, оппозиции в российском обществе очевидны: один полюс (власти, условно говоря) – это авторитаризм отрицание реальной демократии, традиционализм, патриархальность и политика управления телом (мягкий запрет гомосексуализма в виде его якобы пропаганды, культ традиционной семьи и т.д.).  А на противоположном полюсе – все прямо, казалось бы,  противоположное.

Очередная пауза, вызванная тем, что одно сми, предлагающее мне свои страницы, ушло по финансовым опасениям на месяц (по крайней мере) в отпуск, а второе столько мне задолжало, что разумнее не увеличивать финансовую нагрузку, а подождать, когда люди соберут все свое в кулак и сконцентрируются.

Когда мы познакомились, мне было 26, а Вите 34, молодые, собственно говоря, люди, но подполье практически лишало человека возраста. Течение лет не приближало пенсию и выслугу лет, за пребывание в андеграунде не предусмотрено было доплат за вредность, время как бы замирало, и важно было только старше-младше из-за каких-то остаточных патриархальных коннотаций.

Барьером, к которому сходятся и который разводит по сторонам участников кулачных боев в фейсбуке из, казалось бы, общей либеральной песочницы, являются сигналы светофора. Или свет Запада.

Контрастные политические события (вроде голосования за конституционные поправки, политические изменения, проявляющиеся на знаковых фигурах, типа режиссера Серебренникова, повод не имеет значения) привычным образом поляризуют общество. Это отнюдь не двузначная поляризация «за» и «против», важны нюансы, которые и обеспечивают появление целого спектра несовпадений.

Идея, что авторитарные режимы сами себя хоронят, греет сердце многим. Мол, не надо ничего делать, сами подкопают и подпилят столбы фундамента своей избушки на курьих ножках, когда придет срок.

Идея, что авторитарные режимы сами себя хоронят, греет сердце многим. Мол, не надо ничего делать, сами подкопают и подпилят столбы фундамента своей избушки на курьих ножках, когда придет срок.

У ситуации вокруг Михаила Ефремова есть ряд характерных сближений. Среди самых очевидных: разница между поводом и причиной. Понятно, что путинское общество превращает его в изгоя и морального урода не потому, что в результате аварии погиб человек, а в отместку за его художественное поведение.

Казалось бы, что общего у пришедшего в политологию из географии Орешкина и имеющего совершенно другой бэкграунд Морозова, издававшего и писавшего в самиздатский журнал в первые годы перестройки?

Ситуация с протестами против убийства полицейскими чёрного парня, а также грабежами и поджогами, сопровождавшими эти протесты, опять разделила Россию и страны, которые принято называть цивилизованными.

Публичное убийство белым полицейским черного парня в Миннесоте, поставившим ему на шею колено и с какой-то детской непосредственностью наблюдавшего, как его удушающий прием снимают возмущенные прохожие на телефоны, породило протесты, переросшие в давно подзабытые разрушительные бунты по всей Америке.

Понимаешь, Владимир Владимирович, никак не могу найти толкового пиздабола, чтобы объяснил городу и миру, почему этот мир дохнет от коронавируса как мухи, а мы только крепчаем?

Российская политология – место встречи зонтика и пишущей машинки на операционном столе. Сюда приходят отовсюду, как на прикормленное место, где у интеллектуала со снастями и опытом есть шанс поймать рыбу на обед. Намоленное место.

Начнем с конца: с оправданий. Конечно, связь между запуганностью общества и терпимостью (и готовностью) ко лжи естественна. А найти более запуганное общество, чем российское, не так и просто. По меньшей мере в Европе. А может, и в Азии тоже?

Идея Григория Сковороды о противостоянии враждебному миру, который ловил его, но не поймал, имеет концептуальное отношение к победобесию, в очередной раз обрушившемуся на обитателей российских просторов.

«Ты какой еврей?» — спрашивал в анекдоте Киссинджер Валентина Зорина. «Я – русский» — с испугом и возмущением отвечал международный политобозреватель Зорин, в застое это была контаминация сегодняшнего Познера, Соловьева и Киселева. «А я американский!» — с удовольствием выводя оппонента на чистую воду отвечал Киссинджер.

Ответ Марата Гельмана на текст Навального с осуждением бывшего владельца «Ведомостей» Демы Кудрявцева за развал газеты очень точный. Гельман верхним чутьем ощутил, что пафос Навального направлен не только против Кудрявцева, ставшего мостом, по которому кремлевские мародеры беспрепятственно и тихой сапой прошли все рвы и заграждения, получив от него ключи от редакции и штурвала управления.

Меры карантина в Массачусетсе исключительно рекомендательные: ни штрафов, ни запретов, ни полицейских патрулей (их вообще нигде нет, полицейские, как и обычно, регулируют движение при дорожных работах).

Ситуация в разных странах на фоне борьбы с коронавирусом напоминает игру распасы. Главное – не брать взяток: чем меньше у тебя  в горЕ (переиначивая гОре), тем ты впереди планеты всей, а вот что у тебя в пуле (число выздоровевших, вышедших из больнички) куда менее важно.

Кончина Шуры Тимофеевского дала, казалось бы, естественный старт апологетическим текстам, мифологизирующим и его роль в создании «Коммерсанта» и других изданий нового русского капитализма, и сами эти издания.

Коронавирус дарит еще одну возможность – поговорить об ответственности первых государственных лиц. Об их ответственности за решения, приведшие к преступлениям, многочисленным смертям, к активации самоубийственных или просто неправильных политических тенденций.

Среди русских поведенческих стереотипов есть один, который называется по-разному. Он имеет много имен, потому что это не один стереотип, а куст с ветвями, плодами и шелестящими листьями, как метафора у Олеши.

Коронавирус, как все, что кантуется плохо, словно трехстворчатый шкаф в проеме дверей хрущобы, порождает множество мнимых оппозиций. Например, деление на пессимистов и оптимистов.

Пир во время чумы для итальянцев – трагедия.
Для Пушкина – стихи.
Для протестантов – преступление.
Для русских – будни.

Вне зависимости от того, правильно ли различные государства борются с коронавирусом, есть вещи, вызывающие серьезное подозрение.

Мы совершаем ошибки, а потом пытаемся избавиться от них, если, конечно, видим их и готовы их признать. Фотографируя, я постоянно ошибаюсь, мне не остановить модель, не поставить ее в правильный ракурс, не изменить свет, я никогда заранее не знаю, получится то, что я ищу, или проявится экспрессивная банальность. 

Как любое общее место, касающееся всех, коронавирус опустился на нас, как занавес на голову, как сплошной дождь или снегопад на всем земном шаре (над всей Испанией, безоблачное небо), будто специально для того, что напомнить, что не все имеет национальность, ни все обладает гендерными преимуществами, не для всего существуют государственные, языковые и прочие границы.

Все культуры, несогласные почти во всем (и уж точно во многом), сходятся в требовании к женщине быть красивой. Понимая эту красоту по-своему, они единообразны в том, чтобы критерии красоты, разные в разные в эпохи, соблюдались. Здесь и сейчас. Это требование не имеет законодательной основы, оно — неписаное правило, но неизменное во все времена.

Коронавирус никак не повлиял на бостонских бездомных. Им негде самоизолироваться, они не соблюдают карантин, возможно, власти предлагают им какие-то варианты, но я их нахожу на тех же самых местах, что и обычно. Как постовых на перекрестке.

Наиболее откровенно используют коронавирус правые, консервативные правители. Некоторым, возможно, кажется, что только Кремль воспользовался ситуацией вокруг коронавируса, дабы пересечь границу между псевдодемократией и конституционной монархией (если текст с поправками от кухни можно назвать конституцией).

Таня выставила фотографии с нашей свадьбы на фейсбуке и написала: «45 years ago. Пролетели. Туфли на церемонию одолжила однокурсница, хорошая приятельница Ира. У нее была свадьба в январе».

Восстановление через век с мелочью самодержавия с лохмотьями конституции, за ночь, как после девальвации, превратившейся в коллекцию фантиков; переход к форме правления, более всего похожей на монархию (пока еще не наследственную, но его урок – другим наука) – все это как бы неожиданно; хотя, конечно, давно ожидаемо и, в общем, банально.

Поехал Путин перед инаугурацией с Медведевым в Эмираты, типа отдохнуть, погулять анонимно в незнакомой тесной толпе, понырять за амфорами во внутреннем бассейне с морской водой и с охраной в три обхвата, послушать игривых цикад на вечернем берегу, утопающем в душных запахах кунафы и хариры и шорохах в саду пугливых влюбленных в сандалях на босу ногу.

О происходящем в России можно понять по многим симптомам. Есть социологические, политологические, журналистские и прочие координаты, определяющие место, около которого стоит искать страну под этим именем. Но я попробую проанализировать то, что происходит, по способу репрезентации женственности, а просто говоря, по выражению женского лица.

Самая характерная деталь протестов против изменения Конституции: они – нерешительны. В возражениях и негодовании, в осуждениях и порицаниях сквозит неуверенность. Как будто предмет спора вроде как и значителен, а вроде как и не очень.

Филадельфия при витринности своего узнаваемого и многократно репродуцированного центра обладает отчетливым флером чего-то, что ближе всего к ощущению какой-то депрессивности.

У интервью Суркова есть несколько измерений. Как несколько измерений имела и имеет его деятельность (она же не кончилась, несмотря на ее, казалось бы, демонстративное завершение). Самая очевидная – обозначить границу,

Выход на первое место в предварительном голосовании Берни Сандерса вызывает ожидаемую изжогу среди компатриотов по обе стороны границы. Соды мне, соды.

Публикация Медузой расследования о возможной причастности фигурантов пензенского дела Сети к двойному убийству и торговле наркотиками ожидаемо стала скандальной. Медуза предполагала такую реакцию, поэтому попыталась подстраховаться и опубликовала пояснение к своей публикации, подав дуплетом два текста, что все равно мало кого устроило.

В парке  Boston Common есть уголок, где часто происходят политические манифестации. Они, конечно, устраиваются без разрешения, ворованный воздух слаще, а выбор места диктуется тем, что это людное, просторное место.

На третий день в Филадельфии мы пошли в тюрьму. Уже не действующую, конечно, неторопливо реставрируемую (долгострой) и частично превращенную в музей.

Сравнение советских нонконформистов и постперестроечной интеллигенции в ее либеральном изводе на первый взгляд некорректно. На второй и третий – тоже. Совершенно разные исторические эпохи.

Накануне своего чтения в Гарварде Лев Рубинштейн был у меня в гостях, пил горькую под русскую закуску и сладкую Ракию под американский десерт, жена, Таня Юшкова, его угощала.